Записки арбатской старухи. Б. Р. Стриганова

изрядно истершимся, летом приходила в длинном черном платье, в котором выглядела почти элегантно.

      А Борисоглебский переулок хранил и другие тени прошлого, о чем мы в наши школьные годы и не подозревали. Там жила М. Цветаева в начале 20-х гг., перед отъездом в эмиграцию. Это были страшные голодные годы, и свое житье в этом доме с дочками она подробно описывает в «Повести о Сонечке». Теперь в доме этом музей Цветаевой.[10]

      Мы с Зойкой были отличницами. На уроках мы все время болтали, мешая учителям. Эту проблему обсуждали на родительских собраниях, но наши мамы ничего с нами не могли поделать. Зато математичка Зинаида Николаевна придумала хороший способ заставить нас на время замолчать. Она задавала нам с Зоей очень трудные задачи (персональные!) и говорила: кто первый решит, тому пять, второй – ничего. Мы замолкали, пыхтели над задачами, кто вперед, и тем спасали всех от своей болтовни. Всю жизнь мы с неясностью и благодарностью вспоминали нашу школу.

      В то время, когда мы вернулись из эвакуации, в Москве из родных был только Сережа, который перед этим приехал из Ирана. В Иран его отправили сразу после драматического возвращения из Германии. В Иране он был в 1941–1943 гг. и в Москве работал в центральном аппарате Наркоминдела. Они с Зиной жили на Фрунзенской набережной, где получили комнату в коммуналке. А дядя Аркаша был в Верхней Салде и мечтал оттуда выбраться.

      В Москве жили в тот период также <мои> бабушка Таня и бабушка Катя [см. "Родословное древо", с. 310. – Ред.]. Бабушка Екатерина Андреевна – сестра дедушки Романа. Она вышла замуж и жила в Москве всю свою взрослую жизнь. Муж ее умер во время войны и нелегально был похоронен на Даниловском кладбище (на нашем месте) с помощью бабушки Тани. У б. Кати была непутевая дочка, которая все время выходила замуж и разводилась, и б. Катя жила с внучкой Фаей. Она довольно регулярно посещала нас на Арбате и все время жаловалась на дочку и свою несчастную жизнь.

      А мама очень любила свою тетю Таню, сестру бабушки Тали. Б. Таня жила на Большой Полянке с сыновьями в большой квартире. Дом их был старый, выстроен еще до революции. В комнате у б. Тани было много икон и божественных книг, которые она давала мне смотреть, пока они с мамой беседовали. У нее стоял киот, весь заполненный иконами в серебряных ризах и с горящими лампадками. Б. Таня беспокоилась, что я – некрещеная и договорилась с мамой, что они меня окрестят в церкви, где б. Таня была не только прихожанкой, но и «держала церковную кружку» (т. е. собирала деньги на восстановление храма). Но у мамы в институте случилось так, что одна молодая дама крестила свою дочку, о чем стало известно в партийной организации, и ту даму уволили из института и исключили из комсомола. Мама испугалась, и они с б. Таней отказались от этой идеи. Я крестилась в 1987 г. в церкви Святой Троицы в старом городе Тбилиси вместе с моей крестницей Нинико Кохиа.

      Как-то к бабушке Тане приехал в гости ее брат дед Борис из Заречья. Они пришли к нам в гости. Мама сказала мне:

      – Ты все жалеешь,

10

Однажды я присутствовала на вечере по поводу передачи в дар музею портрета Цветаевой. Портрет был написан Люлю Дадиани, грузинской художницей, моей приятельницей. Прежде чем стать художницей, Л. Д. закончила филологический факультет по германо-романскому отделению. Живя в Австрии вместе с мужем, она увлеклась творчеством Рильке и начала переводить на грузинский язык его элегии, в том числе элегию, посвященную Марине. Л. Д. написала большой портрет Марины на холсте маслом. В музее по этому поводу устроили вечер и после торжественного вручения портрета читали разные переводы элегии Рильке, посвященной Цветаевой. Выступали два переводчика на русский язык (совсем разное звучание элегии) и Дадиани с ее переводом на грузинский. Мы могли оценить только мелодию грузинского стиха, которая не походила на немецкий и русский, но была очаровательна.