Пчела-плотник. Виктор Улин

с непонятной целью, он нашел Ирину на сайте одной из инженерных академий. Фамилия ее осталась прежней, из чего Андрианов сделал вывод о том, что не он один был непреклонен в оценке внешности своей недолгой подруги – теперь принявшей вид зубатки классической, черной. Хотя деловой пиджак на поясной фотографии выпячивался в нужных местах и говорил, что природа профессоршу до конца не обделила, только размышляла слишком долго.

      Но ошибки ранней молодости казалось смешным обсуждать даже мысленно.

      В результате Андрианов и оставил сокурсников и успел оторваться от одноклассников – так всю жизнь просидел между стульями.

      И, наверное, естественным было то, что сейчас, ощутив внезапную потребность подумать о прошедшей жизни и припомнить хоть что-то светлое, вспоминал он только всех прошедших через него женщин.

      Ведь по всему выходило так, что, кроме женщин, ему нечего было вспомнить.

      Так оно и было, в том не оставалось сомнений.

      Имей Юрий Иванович нормальную семью с настоящими проблемами…

      Ощущай он себя в интересной работе, занимал достойную возраста и способностей должность, наполнявшую каждую минуту бытия заботами о других людях, о ком никто иной не мог позаботиться…

      Существуй в его жизни хотя бы 1 близкий человек, занимающий мысли…

      В конце концов, не брось мальчик Юра писать стихи, увлекавшие в юности…

      Да если бы он просто был здоровым пожилым мужчиной, а не полуслепым инвалидом, которому осталось лишь вспоминать!

      Правда, особо светлыми эти воспоминания назваться не могли.

      Как в принципе не могли быть светлыми думы о том, что ушло и никогда не вернется.

      * * *

      Пчела-плотник гудела за спиной, но он не обернулся, зная, что все равно не увидит ее единственным нынешним глазом. И, кроме того, мысль о пчеле вызвала не очень приятные воспоминания.

      Точнее, воскресила ненужные детали из детства.

      Андрианов вздохнул, посмотрел в расплывчатую даль.

      Река темнела где-то за железной дорогой, он это знал – как помнил и то. что в прежние годы по ней иногда ходили лодки под почти белыми парусами, такими странными в этих убогих сельских краях.

      Он вылил в себя вторую рюмку.

      Сразу всю, опять задержав дыхание и сделав один большой глоток, чтобы не выплюнуть мерзость, поименованную родным коньяком.

      И некстати подумав об оставшемся в прошлом веке лучшем коньяке его жизни.

      Не коньяке, о «советском бренди», поскольку предназначался он для экспорта и попал на внутренний рынок, в «стол заказов» на Старо-Невском проспекте Ленинграда, лишь оп причине брака упаковки. Из-за «бескозырки», лишенной язычка для вскрытия, поскольку ни один иностранец не смог бы догадаться, что алюминиевую крышку всегда легче сорвать, пробив первым попавшимся острым предметом. Хоть отверткой: плоской, крестообразной или «французской», для трехшлицевого винта.

      Тот коньяк – имевший класс лишь трехзвездного