Проклятый род. Иван Сергеевич Рукавишников

Стены шуршат, тьму в мозг нагоняют. Дня не видно. Железный старик, тень его, здесь. И все об одном говорит железный старик. И жестокие слова его – не слова, а шуршание. И шуршание стен не шуршание, но Семеновы думы-упреки.

      «Куда идешь? Куда идешь? Смеются над тобой, над дураком. Музыки захотел. Французских слов.

      Железное дело не по тебе? Много узнал! Что? Отца заменить можешь? Можешь? А?

      Может быть, братья тебе помогут? Братья твои? Не Доримедонт ли? Молодец, Семен. Далеко пойдешь. Учи французские слова. Чего в стуколку играть отказываешься? Мазурку хочешь?

      Так и отец твой прыгал. Точно так по гостям бегая, с девицами бальными разговоры разговаривал. Только тем и дело всероссийское поставил. Валяй, Семен! Наша взяла, дурацкая?»

      И круглы были глаза Семена. И испуганно-раскаянно глядели они в утренние стены дома на Торговой.

      Встанет, умоется, оденется. Пытается себя думами о делах наполнить. Рожнова старика вспомнит. С ним сейчас надо.

      «Да уж и не так мало в делах смыслю. Не братьям чета. Разве только Макар. И чего Макар к делу вплоть не подойдет? Сразу бы меня за пояс заткнул. Но посмеивается Макар. И что он в себе таит? А таит. Большой человек Макар. Кабы мне Макарову душу небоящуюся».

      Думает так Семен, к Рожнову на дело спешит, листы с цифрами разные вспоминает, книги шнуровые строгие. А тут вдруг Дарья весело-прекрасная, в петербургском платье с лицом непонятно добрым. А могла бы быть она с ним, с Семеном, строга и капризна. Как та, генеральская дочь. О, добрая Даша. Любит?

      Так задумывался Семен по утрам. Так дергали нити жизни его душу.

      «К Рожнову. К Рожнову. За дело».

      И горьки были утра раскаянья. А бывало это в шесть часов.

      И сидел с Рожновым в конторе. И переходили в кабинет. И опять спускались в контору. Там разные люди. И ловко Агафангел Иваныч управлял словами Семена, молодого хозяина своего, старик многознающий.

XII

      – Ну, Вася, скоро прощаться тебе с нами.

      – Прощай, Вася.

      – А вы меня, сестрицы, с собой возьмите.

      – Да куда же тебя взять? Одна в Москву, а другая в Петербург.

      – А я сначала у тебя поживу, я Петербурга ведь не видал еще, а потом к Любе, в Москву. А в Москве хорошо. Счастливые вы, да и братья счастливые. Один я. Все разлетитесь. А мне здесь с Корнутом с горбатым нянчиться.

      На Василия Феня, сестрина горничная зашипела:

      – Ах, барчук! Ах, барчук! Какие слова выговаривает! Горбатый. Можно ли? И никакого горба нет. Ни этого горбика. Грех-то какой. Про братца-то.

      – А тебе бы сейчас горб с комод с этот. Подожди. Вырастет Корнут, и горб вырастет. Дура, зеленая лошадь!

      – Грех-то какой! Накликаете.

      – Не мне грех. Я, что ли, его с лестницы спустил?

      – Ну, будет вам. А ты, Вася, не скучай. Только мы и уезжаем. Все здесь. И Вяча, и Федя, и Дормидоша. А Семен с Макаром хоть тоже замуж выходят, только здесь останутся.

      – Что это вы, барышни, какое говорите: замуж выходят! Это вы замуж выходите, а братцы женятся.

      Засмеялась комната сестриным смехом.

      – Про Семена думала. Он мне невестой представился.

      – Да. Семен…

      Смолчала