Проклятый род. Иван Сергеевич Рукавишников

и сбудется. И плакаться не на кого. Помолятся сестры и уснут. Засыпая, обе душами шепчут:

      – Пусть хорошее случится. Пусть хорошо нам будет.

      Проснутся утренние сестры, в глаза друг дружке взглянут, улыбнутся. О будущем молча побеседуют. А потом и словами. И о разном помечтают. Ни плохого, ни страшного на путях жизни найти не могут.

      – Только бы не скука эта.

      – Да, уж хуже не будет.

      Замуж выходят сестры. Любовь, старшая, за Брыкалова. Мануфактурное дело в Москве большое. С братьями. У Брыкалова осанка солидная, сюртук на нем длинный. Влюблен – не влюблен, а смотрит ласково. Усы белокурые, пушистые, большие. Руками чинно поводит. Слов в меру знает.

      А про Шебаршина, про Аниного жениха, Феня говорит, пальцы свои желтые целуя:

      – Не жених, а картинка.

      У Кузьмы Кузьмича Шебаршина в Петербурге завод какой-то. Слышно, денег много. Ходит – ноги не связаны. Разговор обо всем. Приехал на Волгу, говорили о нем:

      – Петербургская штучка.

      – Да, они, заводчики, калачи тертые.

      – Ума достаточно.

      – Да и капиталу тоже.

      – Да, уж это тебе не Сампсонов.

      Обручены сестры. Без торжества: траур. Женихи требовали. По делам уехали. Так спокойнее.

      А про тех, про других женихов, уж и не слышно. Говорит Анна:

      – А я, Люба, в Кузьму влюблена. Не веришь?

      – Да уж верю, Аня.

XIII

      Горюет вдова железного старика. Сердце ее по ночам разрывается. Любит она Корнута. Младшенького своего. Вот ведь девять их с дочерьми. Живы бы все остались, было бы тринадцать. А кого любит? Люба с Аней ближе были. Но то давно. Ну, Семен тоже доныне почтителен. На него с Макаром надежды материнские полегли. Стариком-главой бессловно отмечены. Но Макара не полюбишь. Смолоду колючий, к старости железный тоже будет. Доримедонт? У того ласка – не ласка. Придурь какая-то. И еще: с рожденьем второго в старухиной памяти спутано нехорошее. Те двое, Федор с Вячеславом, за стенами, как кони, ржут, как кони по городу носятся. Страшится помыслить о них материно сердце. А Вася к ним давно, к тем двум, льнет. Ну, пока еще сестры отклоняют. А замуж повыскочат… Эх! Разве Любе отдать – упросить? Не уберечь его здесь… И чует-мыслит старуха жутко-раскаянно:

      – Моя вина. Мой грех, мой грех материнский.

      И еще чует-шепчет:

      – Поздно теперь… Или не поздно? В хорошие бы руки отдать Васю. И Вячеслава можно еще. А то что на стороне-то? При матери-то все лучше, ан при матери-то худо. А может, не худо? Выправятся: вон Сема да Макарушка каковы. Хоть и разные, а что про них худого скажешь.

      И обманывает себя вдова, на краткий час тешит. Думы закружатся по Счастливым кругам. И опять к прежнему страху-ужасу подойдут.

      – Феня! – кричит. – Или Матреша! Кто там? Поди сюда. Позови ты ко мне Агафангела Иваныча.

      – Слушаю-с. Сию минуту.

      И ушла ли та, не ушла ли, не видит мать, думы свои словами раздумчивыми комнате отдает; комнате, далеким гулом гудящей.

      – С Рожновым опять поговорить. Пусть старик рассудит. Ох, сыны, сыны… Трое вас опасных у меня.

      А