Рыжий (история одиночки). Олег Мироненко

… Иногда в него летели какие-то едко пахнущие предметы, и тогда он силился ещё сильнее прикрыть свой сухой нос рыжей в деликатных разводах полутонов лапкой, зажмуривал глаза и остро ощущал свою неприкаянность. Порой кто-то дёргал его за хвост, заставляя всем тщедушным тельцем ощутить грубое прикосновение чужеродности. Попросту говоря, над ним куражились подвыпившие ханыги: так, без злобы – зажигалку к усам никто не подносил. А если вас случайно интересует эта тема, так сходите-ка лучше в соседний подъезд и спросите у Черныша – какого это… Закуски у ханыг никакой не было, а то, глядишь, и подкинули бы котёнку кусок другой – хоть шкурки от колбасы, хоть сырка крошку. Да кто их знает? Может, и подкинули бы… Не зря же они, наверное, людьми родились.

      … Степаныч сурово поднимался по лестнице – лифт он, по причине накопленных запасов в районе живота, с некоторых пор стал презирать, а заниматься глупостями вроде диет и утренних пробежек у него не было ни склонности, ни времени, ни заточенной под это силы воли. На работе суетился он мало (как и положено мастеру газового хозяйства), рот открывал только в силу необходимости, справедливо полагая, что люди и так слишком много трындят, и боролся с лишними калориями исключительно возвращаясь с работы домой пешком и поднимаясь ножками, ножками, хотя и держась за перила, на свой родной седьмой этаж. На этот раз в районе четвёртого вышла заминка, чему он даже по-детски обрадовался, тут же вытащив из дырявого кармана пуховика несвежий платок и обмакнув его в красное лицо.

      – Фу-у-ф… – выдохнул он и вступил в диалог с отдыхающими товарищами, естественно, хорошо ему знакомыми: выручали друг друга не раз, и даже не десять. Правда, в последнее время былую компанию Степаныч особо не жаловал.

      – Что, черти, опять загуляли? – задал он нелицеприятный вопрос, вполне имея на это право, как человек, честно отработавший положенные ему часы, хотя и пропустивший в процессе осточертевшей монотонности дня стаканчик-другой крепкой жидкости. Пил он с некоторых пор исключительно самогонку, которую сам же умеючи и гнал.

      Ответом ему было неопределённое мычание, не лишённое, впрочем, неких признаков совестливости, вылившейся в робкое предложение со стороны Бегунка, самого молодого из кампании:

      – Да вот, погреться решили… Примешь с нами, Степаныч?

      Тот только хмыкнул:

      – Эх, босота ты, босота… Знаешь ведь, что я ваше пойло не употребляю.

      – Ну, тебе виднее…

      Бегунок опрокинул в себя дозу из пластмассовой посуды, вдруг поперхнулся, закашлялся, засучил ногами и задел-таки, полоротый, рыжего котёнка, уже было прикорнувшего под батареей. Тот обиженно взвизгнул, виновато высунул мордочку наружу и тут же задрожал.

      – Эт-то ещё что за чудо? – медленно процедил Степаныч, разглядывая неприкаянного зверька.

      – А это, блин, Рыжик, – охотно пояснил Трёхпалый, по глупости потерявший в своё время полезные органы, когда работал на лесопилке в армии. – Недели две уже тут отирается… Поди, подохнет скоро. Мне как-то пофигу, но… Забрал бы ты его к себе, что ли.

      – С какого такого рожна? – нахмурился мастер. – Я тебе Мазай, что ли?

      – Бирюк ты, а не Мазай, – вступил в разговор Серёга-десантник, контуженный в Чечне и как раз сегодня пропивавший грошовую пенсию за то, что однажды оказался не в том месте в ненужное время. – Как жена умерла, совсем ты одичал. Пьёшь в одиночку, ходишь в рванье… Возьми. Глядишь, и на душе меньше саднить станет.

      Разговоров о жене Степаныч не переносил категорически, и уже собрался было рассердиться, но тут котёнок разинул рот и жалобно, безнадёжно пискнул.

      И сдвинулся тут в заскорузлой душе Степаныча какой-то наглухо, казалось бы, запаянный пласт, и движение это нашло своё отражение в бессознательно слетевших с языка словах:

      – Ах ты, маленький… Тебе бы ещё титьку сосать.

      Слова эти, конечно, были глупые и ненужные, но, как бы то ни было, они невольно устанавливали некую связь между месячным котёнком, непонятно как сумевшего перешагнуть из января в февраль, и сорокапятилетним здоровенным мужиком, непонятно куда и зачем шагающим из года в год.

      Однако он сдался не сразу. Добрёл наконец до квартиры, долго искал ключи в дырявом кармане, не раздеваясь, прошёл на кухню, когда-то добротно и по уму сделанную для любимой стряпухи, а теперь грязную и распавшуюся на несколько бестолковых фрагментов: одинокий стол, сердито дребезжащий пустой холодильник, осиротевшая плита – глаза бы не видели этой устоявшейся разобщённости…

      Он достал бутылку, замахнул сразу стакан первача, закурил, подумал… И вышел обратно в подъезд.

      Вернулся он уже с рыжим маленьким зверьком, пугливо смотревшим с его рук на новый открывшийся ему за дверью мир огромными зелёными марсианскими глазами.

      Степаныч опустил его на коврик в прихожей.

      – Давай, принюхивайся, – напутствовал он котёнка, а сам наконец-то скинул пуховик, сдёрнул с ног ботинки и привычно завернул на кухню.

      Он уже и забыл о новом жильце, когда тот, не переставая дрожать (хотя в квартире было тепло), просунул своё худющее тельце