Театральные подмостки. Александр Николаевич Завьялов

Вань, ну правда, я понять хочу: ты сам-то что под машину полез? Каскадёра, что ли, не было?

      – Каскадёр за рулём был…

      – А-а-а, понятно… сам, значит. Хочешь умереть красиво… Похвально, похвально… Но тут талант нужен, вдохновение, особый настрой души… Это в гробу лежать просто, а…

      – Иди ты к чёрту!

      Сели мы наконец к праздничному столу, богатому и изысканному, обо мне все сразу забыли, а Лидия Бортали-Мирская свою старую пластинку поставила – давай задумку Бересклета нахваливать.

      – Какой же вы молодец, Вячеслав Вячеславович! Придумали праздники на сцене справлять! – обливаясь сарказмом, восхищалась она. – А то всё гробы и гробы на подмостках… Я когда молоденька была, тоже вот так застолье устроили, так меня потом в партком вызвали…

      – Лидия Родионовна, вы это уже в сотый раз рассказываете… – с усмешкой перебила Ольга Резунова. – Парткомы уже упразднили, не надейтесь…

      – А я что… – отмахнулась прима. – Ваня молодец, и стол замечательный, дай Бог, не последний…

      – И я, Ванюша, тебе скажу: отродясь за таким богатым столом не сиживала, – сказала самая древняя актриса Галина Вахрушевская. – Сподобил Бог… Теперь и помирать не страшно…

      – Что стол! Главное, чтобы выпивки хватило… – с наигранной тревогой в голосе добавил старый актёр Алаторцев.

      – За это не беспокойтесь, Лев Сергеевич, – весело обнадёжила помреж Лиза Скосырева. – Подстраховались…

      – Надеюсь. Всё равно тревожливо как-то…

      Все дружно посмеялись, а Алаторцев всё с тем же серьёзным видом говорит:

      – А с декорациями ты, Ваня, промашку дал. «Ревизор», конечно, великий спектакль, но нам в хоромах городничего неподходяще. Нам бы трагедии Пушкина… «Пир во время чумы» – это в самый раз.

      Гости веселились вовсю, и вся чинность застолья пошла наперекосяк. Моя жена Лера толкнула в бок Лизу Скосыреву, и та, опомнившись, про тост заикнулась.

      Первое слово чиновник взял – фамилия его Закупоркин. Я его не звал, но это такой тип, что ни одного застолья не пропустит. Считает себя этаким благодетелем для нашей актёрской братии. И вот он расфуфырился и объявил мне благодарность за «самоотверженное и беззаветное служение Мельпомене на ниве искусства…» Грамотку дал… Сразу за ним, обнимая рюмку, поднялся мой ровесник и друг Гена Киселёв, с которым мы вместе околачивались в «Щуке». Уж завернул так завернул! Со всей художественностью и артистизмом. Не зря, видать, подмостки под ногами почуял.

      – Дорогой наш, Иван Михайлович! – декламировал он. – Ваня! Невыразимость теснится в груди моей! Как сказать, обо всей той громадности любви, которую мы храним в своих сердцах? Никак не скажешь… Лишь малую толику может отразить скудная речь моя. Ни в каком другом театре нет такого актёра, как ты! Немыслимым жаром пышет от чудовищной силы таланта твоего! Все пламенеют и горят зелённым пламенным змием, лишь только прикоснутся к неизъяснимой и непревзойдённой игре твоей!