Страшно жить, мама. Анна Златковская

на кухне, пила крепкий кофе.

      – Лик, ну чего ты, а?

      – Что чего? Ты не понимаешь? – я была зла. Да еще голова болела, словно она колокол, а по нему кто-то изо всех сил бьет железным молотом.

      – Я тебе разве говорил, что мы встречаемся, про любовь и все такое? Лика, мне двадцать два, тебе двадцать, у нас время такое, все со всеми спят.

      – А любовь? – мой сиплый голос сорвался. Жалостно так.

      – Никакой любви нет. Мой отец вот с мамой живет больше двадцати лет. И знаешь, что он мне сказал? Что давно маму не любит. Что живут они вместе только ради детей: меня и сестры. Что каждый нормальный мужик всегда хочет только одного – денег и секса. Всё. А брак – это тыл. Поэтому он – хороший муж, у которого еще парочка любовниц. Другой судьбы не дано. Ты предлагаешь мне такую жизнь? Врать кому-то, что я способен на любовь и прочую чепуху? Нет, детка.

      Паша сел рядом и положил руку мне на колено.

      Я молчала. Паша уже стянул с меня майку.

      – Плохой ты. За что я тебя люблю?

      Он промычал что-то над моим ухом.

      Осталась я у него. Квартира была свободна на все выходные: родители уехали на дачу. Я была счастлива, что провожу это время с ним. Правда, к нему тут же набежали друзья, все пили водку, много курили и матерились. Громко играла музыка. Паша любил электронную, и с каждым новым музыкальным завитком мне казалось, что у меня разовьется шизофрения. Но быть в толпе – незнакомое и удивительное чувство, которое мне нравилось: эта пульсация, жжение от сигаретного дыма в глазах, песни, смех. Иногда ловить Пашину руку и улыбаться. Его поцелуй в висок. Желала застрять в этом хаосе навсегда, чтобы никогда не встречать пыльное утро, где Паша бежит по своим делам, а мне остается ждать его звонка.

      Иногда мы прятались в родительской спальне, и мне было весьма неловко в комнате, где еще недавно были его отец и мама. На прикроватной тумбочке – бульварный роман в мягком переплете, футляр для очков, расческа, помада. Из шкафа торчал рукав свитера, у кровати – женские тапочки. Я все это замечала, пока падала спиной на кровать, и мысленно шептала: «Простите».

      Утром в воскресенье я убежала домой. Не нравился беспорядок после вечеринки, чужие люди, которые спали в комнатах прямо в одежде, кто на диване, кто на полу. Окурки, бутылки, разбросанные остатки еды. Знала, что Паша проснется чужим, отгородится от меня, словно мы незнакомцы в общем пространстве. Хмуро станет бродить по квартире, разбудит друга. Они выпьют на двоих бутылку холодного пива и примутся за уборку.

      Я позвонила ему только вечером. «Приезжай ко мне, – попросила, – испеку вкусный луковый пирог». Паша согласился. Я прыгала в сумасшедшем визге, словно маленькая собачка. Готовила, убиралась: пылесосила, протирала пыль, поправляла шторы, расставляла подушки. «Паша приедет!» – мысль теннисным шариком прыгала во мне и била в виски.

      В десять я звонила ему домой. Никто не ответил. Едет – я еще не теряла надежду. В одиннадцать поставила пирог снова в духовку подогреться: холодный он был невкусный. Но Паша не приехал.