Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу. Анатолий Зарецкий

неожиданно для себя повторил юношеское признание в любви, совсем как давным-давно в нише старого дома, где мы прятались от майского дождика.

      И она снова посмотрела на меня тем особым говорящим взглядом. “Она любит меня! Как тогда, в юности. А может она, как и я, не переставала любить?” – размышлял, неотрывно глядя в ее бездонные глаза, которые Людочка больше не прятала, и в которых я тут же безнадежно утонул, как и той весной – раз и навсегда.

      – Я не Джульетта. Я – Людочка, – вдруг тихо, но твердо прошептала она, совсем как тогда, и неожиданно улыбнулась, – Толик, ты до сих пор помнишь?

      – Все-все, Людочка, до деталей, до мелочей. И не забуду никогда. Это самое прекрасное, что было в моей жизни. А ты, оказывается, тоже помнишь.

      – Я не забывала никогда. Я думала, ты забыл. А когда почитала твои стихи, все во мне перевернулось, – и Людочка надолго замолчала. А я не знал, что сказать, но чувствовал, лучше помолчать. Словно вспомнив что-то хорошее, Людочка улыбнулась и неожиданно заговорила моими стихами, – “Как бы хотелось вернуть вечер той зимней метели, снежную белую муть, в инее сосны и ели, наши следы на снегу. Их разметала пурга. Все, что забыть не могу, память о чем дорога”. Толик, я всегда вспоминаю тот вечер. Наше первое свидание. Снег лепит со всех сторон, и мы с тобой – одни на всей улице. А ты об этом так просто и так трогательно сказал. “Еще не знаешь ты, что я тебя люблю, что жизнь свою тебе навеки отдаю”. А я это знала, Толик. Лет с семи знала.

      – Людочка. Ты же тогда совсем маленькой была, – удивился я признанию любимой.

      – Девочки раньше мальчиков такое понимают. А ты всегда ко мне относился не как к другим девочкам. Я это видела, и мне это нравилось, – и Людочка снова замолчала, вспоминая, судя по ее легкой улыбке, что-то светлое в наших отношениях.

      А я смотрел на нее с нежностью и немного с грустью оттого, что нельзя вернуть то замечательное время, когда маленькая девочка Людочка была мне совсем, как сестричка. Как же хотелось, чтобы она непостижимым образом стала мне настоящей сестричкой и жила вместе с нами, а не в своем ужасном общежитии. А любимая все молчала, но ее лицо стало печальным. Помолчав немного, она продолжила комментировать мои стихи:

      – “Наша дружба была такой чистой, а на взлете любовь разбилась”. Мне кажется, Толик, ясней не скажешь о том, что с нами случилось. Я бы не смогла… “Плачь без слез, душа моя, плачь с отчаянья и боли”. Знаешь, Толик, я так и плакала – "с отчаянья и боли". Как тебя вспоминала, слезы лились сами по себе. А ты об этом сказал так, что ничего не надо объяснять.

      – Людочка, я лишь записал, что чувствовал. Мне тоже хотелось плакать. Но плакать уже не мог – душа, словно окаменела. И тогда вместо слез возникли эти горькие фразы. А ты так ни разу и не захотела меня выслушать, – ответил любимой, пораженный тем, что она так остро и так близко восприняла мои стихи. Конечно же, она без моих пояснений поняла, что они посвящены только ей и никому другому, хотя в них не было ее имени.

      И Людочка еще долго читала вслух мои стихи, ясно и четко выражая свое отношение к ним, а я слушал ее монолог, кратко