Соседи. Юлия Парфенова

в голове красочную почти библейскую картину гужевого перемещения на покорном транспорте с седой бородой, козёл оказался вполне приличным на вид старым уазиком, видно было, что за ним ухаживают ещё и получше, чем за домашней скотиной. Дом же действительно иначе как «бармалейником» окрестить было невозможно. Ник с сочувствием оглядел двухэтажное панельное чудо архитектурной мысли, украшенное зловещей трещиной, стыдливо прикрытой ухом спутниковой «тарелки» и каким-то подозрительным курятником на крыше. В самый момент созерцания сбоку курятника приоткрылась невидимая дверца и наружу вылез грузный дядька, облачённый в спортивные трикотажные штаны и защитного окраса куртку. В лопатообразных ладонях дядька нежно держал упитанного голубя и, если зрение Ника не обманывало, пытался, вытянув губы трубочкой, поцеловать птицу в клюв. Птица отворачивалась. Из-за перьевых штанов, хохолка и исполинских размеров голубь сильно смахивал на попугая. Дядька посмотрел вниз, на застывшего с задранной головой Ника, и его широкое лицо осветила младенческая улыбка.

      Не прошло и получаса, как на крошечной, с хлебную горбушку, кухоньке они стали душевными друзьями. Михаил Алексеевич Лапшаев, он же Голубятник, имел наружность грузчика овощных фур, питерское академическое образование и нежную, как его коллекционные голуби, душу. По мере наполнения кухоньки густыми спиртовыми парами на его широком и беззлобном лице всё яснее читалось горячее, как грелка, сочувствие. Неизвестно, что подействовало на интроверта Ника, воркование ли пухлых узбекских турманов, которые обитали во второй, оборудованной на балконе голубятне, действие ли жидкости номер два или просто общая неопределённость его нынешнего положения, но как-то незаметно, сбивчиво и беспорядочно он размотал тогда перед Голубятником весь свиток своих горестей.

      Михаил Алексеевич оказался человеком житейски искушённым и опытным, с двумя жёнами развёлся, одну пережил. Он слушал его молча, потом сказал: «Щас», грузно поднялся и поплыл из кухни, стараясь держать ровный курс. Судя по грохоту падавших вещей и неразборчивому добродушному мату, ему это удавалось не всегда. Наконец, с трудом вписавшись в дверной проём, Голубятник ввалился обратно. В его руках была бумажная иконка и чёрно-белая фотография. С фотографии взирал молодой мужчина в очках и с окладистой бородой цвета соли с перцем. Сумрачный серьёзный взгляд, галстук с пышным узлом. На иконке явно был он же, только постаревший, с уже белоснежной бородой, в чёрном монашеском облачении и без очков.

      – У-ди-ви-тель-ный человек! – по слогам выговорил Голубятни. – Лука Крымский! В миру Войно-Ясенецкий. Смотри Никуша и вникай. И на художника он учился, тебе это близко, и на врача, уж не обижайся, но решил он, что от врача пользы для стра…дру…страждру… Ну, короче, пользы больше! Ну и стал таким хирургом, таким! Таким хирургом, Никуша! Учебники по гнойной хирургии писал. А счастлив-то очень не был, жена от чахотки померла, мучилась бедняжка страшно, ребятишки сиротами остались.