Слой. Евгений Прошкин

Скажи еще что-нибудь.

      – Петруха!!! Помер никак?

      «Петруха». Пётр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.

      Он отчаянно, навыворот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.

      Он знал, что когда-нибудь его расколят, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить или их разведут по разным палатам, или что-то еще – долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя – это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.

      «Стало быть, Пётр. Хорошо бы запомнить», – безнадежно подумал он, накидывая квелый халат.

      Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось всё лицо. Пётр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Пётр помнил, где здесь столовая и где туалет, и то, что кран с горячей водой скручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких таких мелочей, но вот главного, самого главного…

      – Ну что не ясно, больные? – с заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.

      В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Пётр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд – это она и есть.

      – Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака собеседование. В десять – Зайнуллин, в одиннадцать – Ерёмин, в двенадцать – Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палате. И говно за собой спускайте, холуев нет, – добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.

      – Небось, никто не любит, вот она и бесится, – беззлобно сказал Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.

      – А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, – отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.

      Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Пётр завязал узелок на память – может, до вечера пригодится.

      – Курить у кого-нибудь есть? – спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.

      – Курить нам не разрешают, – скорбно сказал бородатый.

      – Опять, да? – сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился: – Ренат. Это – Сережа, наш художник, там – Вовчик и Сашка, а это – Полонезов, но его надо звать Гарри.

      Старик