Ярополк. Владислав Бахревский

в облако ушло. Облако – кудрявый баран. Идет по небу потихонечку, а за ним ярочки, уж такие светлые – смотреть больно.

      «Небо-то все равно что лужок», – подумал Баян.

      Пригляделся. Так оно и есть – лужок. Травы синие, шелковые. Овцы траву щиплют, по всему лужку разбрелись.

      «Уж не звезды ли это?»

      Призадумался, но не додумал загадку: по небу летел плащ Благомира.

      Баян глаза протер: не облако – плащ, тот самый, по которому речку переехали. Летит сам по себе. Дивное дело!

      Вдруг то ли рокот дальнего грома, то ли бревна сложенные раскатили? А вроде бы и гусли? Да и впрямь гусли. И гусляр вот он! Борода по земле течет, как туман. Сам белая гора. Поет славу. Князю ли с княгиней, пращурам, а может, сеятелю да хлебушку – не разобрать ни единого слова.

      Рокоты не рокочут уже – громыхают, со струн молнии спархивают.

      Видит Баян, старец серебряного края гуслей не касается. Одряхлела рука, не достает звончатых струночек.

      Вот и дернул сам за серебряные. Струночки-то легонькие, шелковые. Пошли по ним переливы, перегуды, а последняя струна уж так звенит, как душа щемит.

      Не на ту ли жаль прилетели, встали на небе перед другом две птицы. Лики у них девичьи, на головах кокошники, узоры окатным жемчугом выложены. Крылья огромные, как знамена, цветом то ли до синевы черны, то ли дочерна сини. Одна птица поет – избы горят, по лесам, по вершинам огонь валом валит, с бора на бор переметывается. Другая поет – вода из рек, из озер столбами ходит. Хороши песенки! И, не ведая, что ему делать, как земле помочь, самому спастись – запел Баян птицам наперекор. Голосочек все равно что паутинка средь небес, но опал огонь, осела вода. Не стало птиц.

      Старец поклонился вдруг отроку, подает гусли.

      – Теперь тебе петь, мои песни кончились.

      А гусли до небес, колки за облаками.

      – Не удержу! – испугался Баян.

      – Русь – не трусь! – улыбнулся старик.

      Взял Баян гусли и – проснулся.

      Орел парит, в лесу иволга надрывается, предупреждает.

      Съехал Баян со стога, о лестнице забыв, о землю стукнулся. И пятки больно, и пить хочется, а солнце еще высоко. Пошел к реке.

      Поле прямехонько в небо упирается, а потом плавно вниз. Река что-то уж очень далеко, змейкой.

      А Баяну весело, ноги бежать просятся. Побежал, да все скорей, скорей! Ветер рубаху рвет, в грудь упирается, будто не пускает. Хохочет Баян, пуще летит – да и стал на самом краю пропасти. Дедушка Род длань на плечо ему положил.

      Утес, как белая стена. Дорога внизу. По дороге телега пылит. Лошадь с муравья.

      Отступил Баян от края на шаг, на другой. Ноги подгибаются, как у теленка новорожденного.

      Хотел сесть, не сел. Хотел обратно бежать, не побежал.

      На утесы смотреть страшно, а не смотреть – стыдно. Чего теперь трусить? Худшее миновало.

      Поднял глаза – Каменный конь. Белый как снег. Голова да грудь из горы выступили. Подошел ближе к краю – копыто увидел. Тоже гору пробило. Копыто над жертвенником. Святилище.

      Может, и смотреть на это нельзя? Пошел скорее наверх, к стогу.

      Постоял возле лестницы. Куда себя девать?