Оренбургский платок. Анатолий Санжаровский

с весёлым звоном тенькнуло несколько однушек.

      Минутой потом с лёгким шумом все расквартировали карточки кто где. Кто на подоконнике. Кто на тумбочке. Кто у меня в ногах на кровати. А кто и прямо у себя на коленках.

      – Ну что, погнали? – громко, во весь народ, спросил хозяин лото. Тряхнул перед собой мешочком и обежал всех глазами. – Все готовы? Стратегическая готовность номер один есть?!

      – Всё. Поехал! – в одно шумнули несколько человек.

      – Ути-ути! Двадцать два! – хрипливо, обстоятельно выкликнул кощей. – Топорики. Семьдесят семь!

      Он снова степенно запустил руку в мешочек. Помешал. Достал свежак бочоночек.

      Глянуть на него мелко глянул, а не назвал.

      Бледнолицый поджара опало взглядывал то на бочонок, то на меня и молчал.

      – Что, число прочитать не можете? – подъезжаю с малой подковыркой.

      – Да эта хитрость не тяжеле мономаховой тюбетейки.

      – Тогда чего же?

      – Мой быть, мне подождать, пока Вы спрячете вязанье?

      – Боюсь, вам придётся ждать до морковкина заговенья.

      – А Вы что, и играть, и вязать будете одномоментно?

      – А по-другому я не умею. Это уже так… В Жёлтом у нас девчаточки делают уроки иль коз пасут – всильную вяжут. Играют ли бабы в лото, читают ли книжки, смотрят ли тельвизор, наявились ли к доктору, натеснились ли в кино, выпала ль вольная минута на току, сбежались ли на побрехушки, томятся ль тебе на собрании дажно – завсегда наскрозь все разнепременно вяжут. Прекрасно же знают: языком, что решетом, ладно уж, так и сей, да всходов, дела то есть, не жди, ежель руки не сделают. Так что не выжидайте. Поняйте.

      Играю я себе. Разговоры общие разговариваю. Вяжу.

      Нет-нет да и словлю на себе долгий чей простой, как дуга, взгляд.

      А, думаю, чего это оне меня глазами щупают? Что особенного-то чёрт во мне свил?

      Бабка как бабка. Под заступ смирно поглядываю. Честь знаю. Зажилась…

      И что ж вы думаете? Болезный народко дотошный. Страх какой дотошный. Что да чего, да и признай меня скорбные лотошники за жёлтинску.

      По телевизору видали вот намедни!

      А саме кто я – не знают.

      Засылаю вопрос, как звать-величать ту старуху, что видали?

      – Не помним точно, как ей фамилия будет. Но какая-то такая… Из съестных.

      Стали перебирать.

      – Пельмешкина…

      – Картофелева тире Оладушкина…

      – Хлебникова…

      – Хлебушкина!

      – Борщова…

      – Клёцкина…

      – Пирожкова…

      – Булочкина…

      – Блинчикова…

      – Блинова, может? – веду на путь.

      – Ну а кто его упомнит?

      – Можь быть, и Блинова, – неуверенно так переглядываются.

      Тогда, думаю, надобно дать доказательность покрепче.

      Улыбнуться!

      Когда сымали на тельвизор про встречку платочниц с жёлтинскими школьницами, про то, как мы передаём им своё рукомесло, так я, старая глупуня, неумно как сделала. Улыбнулась. А рот-то рваный, дырявый, беззубый.

      Надо бы припрятать,