Оренбургский платок. Анатолий Санжаровский

оглянешься, моя надежда,

      Махни чёрной шляпой,

      Чёрной шляпой пуховой,

      Шляпой, шляпой пуховой,

      Правою рукой.

      Пела я не в голос.

      Пела-звала я одну надежду. Чтобушки встать. Вернуться чтобушки к работе.

      Без работы человек отживается…

      За старыми спицами подворачивает ко мне на свиданье былое.

      Вижу себя молодой…

      В Крюковке себя вижу…

      В Ташкенте…

      Давно покончилась война.

      Возросли мои горюшата. Повыучились.

      Саша не развисляй какой. Ин-же-нер-ко… Первый у нас в роду инженер.

      В Гае при меди служит сыновец.

      Вера фельдшерка. Там напористая что! Как чего надумает – умрёт, а сделает. У меня из крови пересосала напористость.

      Сама моя упрямка ребятёшечками уже обсыпалась, будто квочка курчатками, и побегла в вечерний институт. Всё повыше куда дерётся Верочка.

      Таково хорошо, таково радостно… Прямо лето на душе.

      Увидь отец, помиловался бы…

      Отец…

      Бабы в Жёлтом всё такали:

      – Девойка ты не безвидная. На твой век война оставила мужичья, этого сладкого сору… Роса утрення падёт – уйдёт молода вдова замуж.

      А не ушла…

      Встречались стоящие люди.

      Один даже вон из самого из Киева вязался. Там у него под бомбами семья полегла.

      Ни на что не польстилась.

      Мужа, пускай и награждённого могилой, любя не спокидают…

      Поехал далёко казак на чужбину

      На добром коне вороном.

      Свой Урал он навеки спокинул,

      Ему не вернуться в родительский дом.

      Напрасно казачка его молодая

      И утро, и вечер на север глядит:

      Всё ждёт, поджидает с далёкого края,

      Когда к ней казак на коне прилетит.

      А там, за горами, где вьюги, метели,

      Где страшны морозы зимою трещат,

      Где сдвинулись грозно и сосны, и ели,

      Там кости казака лежат.

      Казак и просил, и молил, умирая,

      Насыпать курган в головах,

      И пусть на кургане калина родная

      Красуется в ярких цветах.

      У Миши это первая была песня.

      Как идти бить немца, списал на листочек.

      Потом этот тёртый-перетёртый клочок, где и слов-то уж не распознать, переслал мне его соратный товарищ, сосед по госпитальной койке.

      27

      Всяк храмлет на свою ногу.

      Клубочек удобно так лежит под рукой в больничной мятой миске, чтоб не бегал, не собирал пыль по полу. Нитка не косматится, её безнадобно подбирать. Ровная, она плавно течёт из-под левой руки.

      Вроде всего с ничего посидела. А уголочек уже готов. Сидень сидит – счастье растёт!

      Низ уголочка я схватываю пришибочкой, обыкновенной бельевой прищепкой.

      Пришибочка оттягивает косичку уголочка. Делает его ровным. Не даёт ему скручиваться.

      Так я занялась своим платком, что и не приметила, как в палату налилось народу большь, чем кислородности.

      Палата на двоих. Одна койка всё время пустует. Значит, думаю, тогда ко мне.

      Вмельк глянула ещё