Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов. Абдул аль-Хазред

совершенно ничего не понимая. Затем поднял этот таинственный коготь, вновь положил его на ладонь и опять повернул вороток. И вновь почувствовал укол, на этот раз перенеся его гораздо легче, так как ожидал укола. Я взял коготь пальцами за золотую пластинку, как на изображении. На этот раз при повороте воротка укола не последовало. Я взял посредине – и опять ничего. И лишь когда я сжал пальцами самый кончик, почувствовал знакомую боль. Казалось, что повороты воротка рождали и передавали когтю какую-то силу, позволявшую ему колоть, не укалывая.

      И вдруг, словно молния, меня поразила страшная догадка. Похолодев, я вновь уставился на изображения. Мне показалось, что я понимаю их смысл, а мгновение спустя я был уже уверен в этом. Я вспомнил рассказ старого крестьянина о жестоких истязаниях жертв, приносимых Шайтане. Передо мной сейчас явно находилось орудие для этих истязаний. Белые точки на изображенном теле человека не могли быть не чем иным, как указанием мест, куда следует вонзить эти дьявольские когти, где ужасная непостижимая сила, стекающая с их острия, вызовет самую сильную боль. Я содрогнулся всем телом, представив, что начинает происходить с несчастным, утыканным изогнутыми иглами, когда жрец кровожадного божества начинает крутить эту поражающую воображение машину. А сколько это должно было продолжаться? Неужели до самой смерти?! И каким же бессердечным должен быть Великий Ктулху, чтобы придумать такое! Но зачем ему это нужно? Что он надеется получить от своих жертв после такой смерти? Ведь даже отлетающая душа от таких мучений, пожалуй, рассыплется в прах. Разумеется, такая немыслимая жестокость не могла быть порождением нашего мира. Она могла явиться лишь из невообразимых далей, лежащих далеко за пределами всех тех миров, о которых говорил почтенный Дервиш. Человек же просто не способен даже представить себе такое… Но тут я вспомнил об изощренности пыток, изобретенных разными народами в разные времена. Получалось, что человек бывает не менее жестоким. Но ведь пыткам подвергают врагов, преступников и неверных, чтобы выведать правду, и жестокость здесь служит праведным целям. А если Ктулху тоже считает свои цели праведными? А ведь в них и в самом деле в чьем-то понимании может быть что-то праведное. И если каждый считает свои цели праведными, а чужие – неправедными, то как определить, чьи цели на самом деле праведны, а чьи – нет? И кто может это определить? И что такое праведность вообще? И может ли она быть одной для всех? Да, очевидно, в каждом мире есть своя жестокость и свои понятия о праведности. Праведность одних запросто может казаться жестокостью другим, тут уж кто к чему привык. А если так, то вправе ли мы осуждать других и требовать от них лишь потому, что для них свято не то, что свято для нас… Я вдруг ужаснулся своим мыслям: откуда они такие могли появиться в моей голове? Уж не сам ли Ктулху внушил их мне? А может быть, я уже нахожусь в его власти и вот-вот встану в ряды его жрецов?!

      Я решительно отвернулся от изображений и, швырнув