Дилетантское прощание. Энн Тайлер

бы отправили обратно, – увещевал я. – Сказали бы, свирепствует вирус, давайте ребенку больше питья, пусть отлежится.

      – А я бы грохнулась на пол и заявила, что никуда не уйду.

      – Чего ты так переживаешь? Я же прекрасно справляюсь.

      – Именно что справляешься. Я бы слова не сказала, если б ты был хромой от рождения. Но это же не так. Ты не таким родился. Не это тебе предназначалось.

      – Может, именно это и предназначалось. Мать только вздыхала. Мне никогда ее не понять.

      – И потом, ты же вызвала педиатра, – говорил я. – Сама рассказывала. Вызвала, едва у меня начался жар.

      – Он был недоумок. – Матушка оседлывала другого конька. – Жар, дескать, природная панацея. Мол, от него в сто раз меньше вреда, чем от ледяных ванн, в которые мамаши-истерички окунают своих чад.

      – Мам, смирись, – просил я.

      Но она так и не смирилась.

      Мать была, по ее выражению, хранительницей очага из последнего поколения женщин, которые прямо из колледжа выходили замуж. В июне 1958-го она закончила учебу, а в июле обвенчалась. И потом, бедолага, десять лет ждала своего первенца, однако на работу не устраивалась. Интересно, чем она заполняла время? Когда появились мы с Нандиной, мать занималась только нами. Вместе со мной и сестрой готовила домашние уроки. Гладила наше бельишко. Украшала наши комнаты, как положено для девочки и мальчика: дочке – розочки на стенах, сынку – спортивные плакаты. И неважно, что Нандина вовсе не розанчик, а моя увлеченность спортом матушку страшно пугала.

      Вопреки своим отличиям, рос я сорванцом. Неуклюжий, но прыткий, я был готов на любую дворовую игру, какая затевалась в нашем квартале. Наблюдая за мной из окна, мать буквально заламывала руки, но отец говорил: оставь его, у парня своя голова. Он за меня не очень-то беспокоился. Целый день пропадал на работе, да и уже слегка состарился. Он был не из тех отцов, что по выходным с сыном гоняют в футбол или тренируют школьную бейсбольную команду.

      Все детство я отбивался от двух своих женщин – матери и сестры, которые, притаившись, только и ждали случая заласкать меня до смерти. Хоть маленький, я чуял опасность. Это засасывает. Размягчает. Тогда уж пиши пропало.

      Надо ли удивляться, что Дороти стала глотком свежего воздуха?

      Когда мы познакомились, она спросила:

      – Что у вас с рукой?

      Дороти была в белой куртке и говорила отрывисто, как врач. Услышав ответ, хмыкнула и сменила тему.

      Когда она впервые села в мою машину, то даже не взглянула, как я веду, но увлеченно рукавом протирала очки, время от времени дыша на стекла.

      Когда подметила мое заикание (влюбившись в нее, я тушевался и конфузился), Дороти накренила голову и поинтересовалась:

      – Это от чего? Мозговая травма или просто нервы?

      – П-п-просто нервы, – сказал я.

      – Вот как? Любопытно. Если задействовано левое полушарие… Черт…

      – Что, простите?

      – Кажется, я забыла ключи на работе.

      Дороти была уникальная женщина. Неповторимая.