Чужеземка. Вадим Иванович Кучеренко

было необходимо покорить его. И она рискнула всем. Но и выиграла все. Иначе и нельзя, наверное, в жизни. Сейчас он в ее власти. И они будут счастливы в своем маленьком мирке. Она так давно мечтала о таком счастье. Он будет любить ее, она будет позволять себя любить, и им будет хорошо вдвоем…

      Под мерный перестук вагонных колес Михаилу снилось, что он зверь, он попал в капкан, поставленный охотником, и отгрызает себе лапу, чтобы уйти. Было невыносимо больно, он жалобно скулил, но продолжал рвать белыми крепкими клыками красное кровоточащее мясо…

      Поезд резко вздрогнул и, надсадно заскрипев, остановился. От толчка, едва не сбросившего его с полки, а еще больше от внезапно наступившей тишины Михаил проснулся. Лицо его было мокрым от слез. Он понял, что плакал во сне, и попытался вспомнить, что ему снилось, но так и не смог. Выглянул в окно и увидел, как с перрона в вагон хлынули цыгане.

      Станция, насколько ее можно было рассмотреть из окна вагона, была крохотной, с одноэтажным кирпичным зданием вокзала и коротким перроном – обыкновенная, каких Михаил за последние дни проехал немало. Все они были на одно лицо, а вернее, полностью безликие, и отличались только названиями населенных пунктов, к которым относились. Но эта станция выделалась своей пестротой. В ожидании поезда на перроне расположился табор цыган, может быть, еще со вчерашнего дня. Утро было хмурое, порой начинало накрапывать, и тем разительнее казался контраст пасмурного неба с яркими красками табора. От мельтешащих по перрону цыган и цыганок в цветастых одеяниях рябило в глазах. Под ногами у них крутились цыганята, дополняя многоцветную палитру и умножая суету.

      – О, господи! – раздался приглушенный возглас с нижней полки. Там, обложившись множеством свертков, устроилась толстая деревенская тетка, еще не старая, пышущая здоровьем и недоверием к окружающему миру. Ее взгляд был прикован к цыганам, а руки, словно помимо ее воли, суетливо подгребали к себе свертки. Рук явно не хватало, и тетка уже взмокла от усилий под своим немыслимо ярко-зеленым кримпленовым платьем, извлеченным, вероятно, из самых глубин домашнего сундука специально для этой поездки. От тетки шел резкий удушливый запах пота и нафталина. Она испуганно бормотала: – Ах, ты, лихоманка… Разворуют все дочиста!

      Тем временем цыгане торопливо загружали свой скарб, которым они завалили перрон. Поезд стоял на этой станции всего две-три минуты. Несколько мужчин вбежали в общий вагон, оттолкнув замешкавшуюся в дверях тамбура проводницу, открыли окна и начали принимать поклажу, которую им подавали с перрона остальные. Огромные мягкие тюки, которые едва удавалось протиснуть в узкие оконные проемы, бросали под ноги, в проход, закидывали на пустые верхние полки, не обращая внимания на негодующих пассажиров. Цыгане кричали, суетились, махали руками и, могло показаться, сами не знали, что им делать, хватаясь то за один тюк, то за другой, а то вдруг, забыв обо всем, начинали яростно ругаться между собой, почему-то на смешанном языке, а, может быть, и на нескольких сразу. Но неожиданно очень быстро весь их говорливый шумный табор переселился в вагон. По опустевшему перрону ветер гнал клочки газет, обрывки веревок и прочий мусор. Дежурный по вокзалу с облегчением махал желтым флажком. Когда поезд тронулся, он снял фуражку и ладонью вытер пот со лба.

      Вагон до этой станции был наполовину пуст. Но цыган оказалось больше, чем свободных мест, а поклажи у них хватило бы на два таких вагона. Они забили тюками третьи и почти все вторые полки, сами расселись по нижним, бесцеремонно потеснив законных владельцев. Билетов у цыган не было. Напрасно проводница, невысокая и кругленькая, как мяч, на который надели форменный китель, предварительно отведя душу гневной тирадой по поводу внезапного вторжения, попыталась вытребовать их у нежданных пассажиров. Цыганята, спрятавшись за цветастые материнские юбки, показывали проводнице языки и кривлялись, пока их матери что-то кричали на своем гортанном наречии и, хватая ее за руки, кивали на своих детей, жестами и гримасами изображая крайнюю усталость. А мужчины, в ярких рубашках и с золотыми перстнями на грязных пальцах, попросту невозмутимо и молча отворачивались. Наконец проводница, отчаявшись, убежала из вагона, пообещав найти на цыган управу, но так и не вернулась. Один за другим ее примеру последовали некоторые обиженные пассажиры. Они уходили, возмущаясь, и тоже не возвращались. Оставшиеся сидели тихо и настороженно.

      Михаил, так и не поднявшись со своей второй полки, наблюдал за тем, как купе занимала цыганская семья. Толстая тетка забилась в самый угол, обхватив все свои пакеты, и со страхом зыркала на чумазых цыганят, копошившихся у ее ног. Вскоре к ней начала приставать пожилая цыганка, чей наряд состоял из цветастой юбки, рубашки с неглубоким воротом и большой шали с бахромой и цветочным узором, повязанной вокруг тела. На запястьях у нее было множество золотых браслетов, которые позвякивали при каждом движении ее рук.

      – Милая, давай погадаю, – говорила она, подсев к тетке. – Вижу, счастливая ты. На чем хочешь – по руке, на картах, на чайной гуще…

      – Не надо мне, – лепетала тетка, пытаясь отодвинуться, но ее не пускала переборка.

      Цыганка была настойчива.

      – Да не бойся, я по глазам вижу, что ты добрый человек,