Петр Иванович. Альберт Бехтольд

слыхивал. Полковник наморщил лоб и погладил бороду:

      – Что бы это могло быть? Неужто соловьи прилетели?

      – Соловьи, у вас здесь есть соловьи?

      – Конечно. И когда у них брачный период, они задают такие концерты, что и в самом деле не уснуть.

      – Да, но я думал, что соловьи поют красиво.

      – Ну да. А вам так не показалось?

      Ребман качает головой:

      – То, что я слышал, было что угодно, но не красивое пение, по крайней мере, на мой слух.

      – Что же это может быть? Не сумеет ли господин гувернер изобразить, то есть воспроизвести те звуки?

      – Это что-то вроде трещоток, деревянных дощечек, какие бывают у мальчишек: держишь между пальцами и колотишь ими друг о дружку.

      – И это доносилось из моей комнаты?

      – Нет, Боже упаси, снаружи, с другой стороны дома, с той, где церковь.

      – А, ну вот, наконец-то! Это были перепелки, paie tes dettes, как мы их называем, за их стук: пэй-тедэтт, пэй-тедэтт! Да, перепелки. Я еще не слышал, чтобы какие-либо звуки с той стороны доносились сюда, да так, чтоб даже проснуться. Что, и вправду было так громко?

      – Да-да. Но не так, как вы перед этим показали, а очень равномерно, как будто палочкой по дощечке стучат. И вдруг перестанут. Не думаю, что это была птица.

      Полковник смеется:

      – Да, но о-о-о-чень большая: это был сторож.

      – Сторож?

      – Да, наш ночной сторож.

      – Но как он это делает и для чего?

      – Ну, вы же знаете, что в старые времена и у вас в Швейцарии, и в Германии сторожа дули в рог или пели.

      – Да, – обрадовался Ребман и даже запел: «Слушай, люд, уж девять бьет – каждый дом свой стережет! От огня, и от хищенья, и от черта посещенья! Богу нашему слава, Ему и честь, и держава. Аминь».

      – Ну вот, а у нас вместо этого – грушевые дощечки. Их вешают на деревья в парке, при входе в хлев и амбар. Сторож снимает их каждый час, когда делает обход, вешает на свой шнурок и стучит по ним палочкой в определенном ритме. Это и есть наше: «Слушай, люд…» Но вы к этому привыкнете; через несколько дней стук уже перестанет вас будить. А теперь пора снова за работу!

      – Могу я еще кое о чем спросить?

      – Конечно. Вам что-нибудь нужно? Говорите, не стесняясь: мадам Орлова поручила мне за вами ухаживать, пока она не вернется.

      Ребман поклонился точно так же, как, он заметил, это делал сам полковник, в этом смысле он был способным учеником.

      Нет, он ни в чем не нуждается; но действительно ли ему запрещено ходить в деревню?

      Полковник отвечал вежливо, по-французски, но вполне определенно:

      – Есть вещи, господин Ребман, которые у нас не приняты. Это одна из них. Не то чтобы мы крестьян не считали за людей, но тем, кто живет в этом доме, это просто не пристало. Понимаете, что имеется в виду?

      Ребман встает и снова кланяется, он просит у господина полковника прощения за то, что позволил себе задать такой вопрос, он не знал об этом правиле. И бесконечно, сказал он тоже по-французски, благодарен за разъяснение. Последнюю фразу он позаимствовал в «Швейцарском Доме» в Киеве, и она показалась