Хроники Известного космоса (сборник). Ларри Нивен

способная двигаться вверх по склону? Из гелия-два?

      – Абсурд в кубе. Эрик, тормози. Образец не выбрасывай. Проверь на примеси.

      – На что проверить?

      – На примеси. Мое тело – это оксид водорода с примесями. Если здесь они достаточно сложные, то в совокупности с гелием это может быть живой организм.

      – Других веществ тут много, – ответил Эрик, – но мне не определить точно количественный и качественный состав. Надо везти эту тварь на Землю, пока работают наши холодильники.

      Я встал:

      – Значит, стартуем?

      – Стартуем. Было бы неплохо добыть еще один образец, но нет смысла ждать, когда испортится первый.

      – Хорошо, пойду пристегнусь. Эрик…

      – Да? У нас есть пятнадцать минут, пока не подлетит ионный двигатель. Иди готовься.

      – Нет, подожду. Эрик, знаешь, я надеюсь, что оно неживое… что гелий-два именно так и должен себя вести.

      – Почему? Неужели не хочешь прославиться, как я?

      – Слава – это, конечно, хорошо, но что-то не нравится мне подобная форма жизни. Очень уж она чуждая, холодная. Мыслимое ли дело, чтобы из гелия-два создавались организмы? Такого даже на Плутоне не случилось.

      – Вероятно, они кочевники – с первыми проблесками рассвета отползают на ночную сторону. Здешние сутки для этого достаточно длинны. А вообще, ты прав: вряд ли где-нибудь в космосе найдется другая планета с такой же стужей на поверхности. Мое счастье, что у меня не слишком сильное воображение.

      Через двадцать минут мы взлетели. Внизу осталась кромешная тьма, и только Эрик, подсоединенный к радару, какое-то время рассматривал купол. Тот сокращался, пока не уместился на экране целиком. Под этой многослойной толщей льда скрывалось самое холодное в Солнечной системе место – там, где полночь пересекала экватор на черной спине Меркурия.

      Штиль в преисподней

      Я чувствовал, что снаружи все раскалено. В кабине же было светло, сухо и прохладно, даже зябко, как в современном офисном центре в летний зной. За двумя маленькими окошками – непроницаемо темно в просторах Солнечной системы и настолько жарко, что мог расплавиться свинец. Плюс давление, как в океане на глубине трех сотен футов.

      – Смотри: рыба, – сказал я, просто чтобы внести какое-то разнообразие.

      – Жареная или вареная?

      – Не знаю. Кажется, за ней тянется след из хлебных крошек. Наверное, жареная. Эрик, ты только представь! Жареная медуза.

      – Это обязательно? – шумно вздохнул он.

      – Обязательно. Единственный способ увидеть что-то стоящее в этом… супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?

      – В раскаленном неподвижном мраке.

      – Точно.

      – Кто-то придумал эту фразу, когда я был ребенком, после новостей о зонде «Маринер-2». Извечный раскаленный неподвижный мрак, горячий, словно печь, под толстым слоем атмосферы, сквозь который не проникает ни луч света, ни дуновение ветерка.

      – Сколько снаружи градусов? – спросил я, поежившись.

      – Тебе, Хоуи, лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение.

      – Я