Религия бешеных. Екатерина Рысь

я стала для него образцом невесомости…

      – …удивляюсь, как соседи не вызвали милицию.

      Он осторожно кинул взгляд вниз, подойдя к открытому окну, и весело повернулся ко мне. Тебе смешно…

      Это действительно была маленькая смерть.

      Дыхание, разодранное в клочья взорвавшим горло счастливым и, наверное, отчаянным криком, наконец-то отвоевавшим себе право на безудержную свободу… Дыхание возвращалось ко мне мучительно долго, с короткими болезненными всхлипами. С почти мучительной ломотой в висках. Выбросившийся на берег океан оглушительного блаженства постепенно стекался обратно тонкими ручейками боли, царапаясь волной об острые прибрежные камни…

      Чем я расплачусь за эти мгновения непомерного счастья? О какие камни меня швырнет после такого взлета?..

      Когда шум в голове немного стих, я неохотно приподняла тяжелые непослушные веки. Он с интересом смотрел на меня своими невозможными смеющимися глазами, подперев голову рукой.

      – Надо было тебе тогда закричать…

      Ну да, он имел в виду прошлую ночь, когда я в угаре зубами рвала распирающий горло крик… Я стрельнула взглядом из-под низко опущенных ресниц, чуть закусив изнутри губу, чтобы скрыть зазмеившуюся усмешку. Конечно, тебе бы хотелось, чтобы все это душераздирающее великолепие выплеснулось на головы благодарных слушателей, коих вместе с нами в квартиру набилось тогда немало. О тебе бы после этого еще долго слагали легенды…

      – Огромный… роскошный… зверь…

      Я тихо смеялась, снизу вверх глядя в его слишком близкие фиолетовые глаза. У меня была странная власть и свобода с невероятной легкостью беспечно говорить ему сейчас все. А потом – глухо досказывать все, что осталось…

      Это был тот редчайший случай, когда с мужчиной можно было говорить. У меня никогда еще разом не было столько свободы. Мыслимое ли дело: не боясь быть за это оскорбленной, вот так, в самые глаза, сказать мужчине о своем почти детском восхищении им самим? Просто потому, что это было правдой… А потом – жестоко спорить с ним. Потому что в этом – моя правда. А потом – сливать на саму себя чемоданы компромата. Потому что и это – тоже правда…

      Говорить с ним было так же легко, как дышать. А дышать… Он, может быть, был единственным человеком, с кем я вздохнула так вольно. Парадокс или закономерность? Самым живым и свободным человеком в моей жизни оказался только что вырвавшийся из «плена мертвецов». Может быть, он теперь просто знал толк в жизни и свободе…

      Никаких препонов. Никаких претензий. Невероятные отношения равных без малейшего подавления одного другим. Оба – свободны. Оба – самоценны. Оба – ценны друг другу. Ничего, что могло бы оскорбить мелочными и подлыми человеческими дрязгами данную конкретную секунду. И эта секунда проживалась на полную. Без оглядки на что бы то ни было.

      Потому что это было правильно. Мы сами – и все, что с нами происходило. Что мы сами вырвали у жизни для себя…

      Все было правильно. В высшей