Религия бешеных. Екатерина Рысь

говорили ему в тюрьме. – Это ты где-то очень ловко засухарился…

      Спокойствие его было того рода, что из него он, вообще безо всяких переходов, мгновенно срывался в атаку. С той же внешней отстраненной и холодной непробиваемостью, что только нагоняло жути. С чем-то лютым, вскипающим глубоко внутри. С ледяным, намертво вцепившимся взглядом слишком светлых глаз. С железным намерением задавить насмерть. Как будто разом впечатывал педаль газа в пол. По любому поводу. На кого угодно. Будь то оплошавшая продавщица в магазине – или летящий на него ротвейлер. Рядом с Голубовичем – шавка подзаборная… Я наблюдала за ним с затаенным восторгом. Я не раз потом вспомнила его с глухой тоской. Когда Соловей почему-то начинал вешаться от моей невинной манеры взрываться без предупреждения. Я знала человека, который бы меня не осудил.

      Выяснилось, что он отлично умеет стрелять. Роскошный вид на Волгу (или Оку? В Нижнем не разберешь) с невероятного двухсотметрового обрыва он рассматривал в прицел игрушечного автомата, изъятого у сынишки Прилепина. Нижегородский гаулейтер Елькин тут же наябедничал:

      – А однажды Леша руками убил собаку, чтобы посмотреть, может ли он убить…

      Меня передернуло. Позор. Людей, что ли, не хватает? Что это за гнилое интеллигентничанье, изнеженное медитирование на разлагающемся трупе: ах, могу… ах, не могу… Если очень надо, просто пойди и убей…

      Я все правильно рассчитала, войдя в фарватер строго за этим ледоколом. Ледокол развернулся – и всех, кто не спрятался, смыло волной. Я же эту волну просто оседлала. Я теперь могу поспорить с кем угодно, что, когда рыси в лесу сваливаются на загривки каких-нибудь огромных зверей типа лося, они их не едят.

      Они на них катаются.

      А завтра – все, что осталось

      Нижний стоически переживал нашествие двух озверевших за зиму волков. Которым реально мало стало своего леса. Запредельно скотские поступки циничных отмороженных сволочей блистательно сопровождались непробиваемой ледяной надменностью двух наглых холеных рож: «Вы таки имеете мне что-то предъявить?» Я весело убеждалась: люди под тридцать – просто подросшие дети. Увеличиваются только масштабы разрушений…

      – Бери от жизни все… – как бы случайно обронила я тогда фразу, искоса взглянув на него. А он мгновенно подхватил – так, походя, просто шествуя мимо по коридору Жениной квартиры:

      – А завтра – все, что осталось…

      И я поняла, в чем разница между нами.

      Разница – в степени…

      – Ты что, не замечаешь, – прокисала я от беззвучного смеха, осторожно пробежав взглядом по сторонам, – что в своей тарелке себя здесь теперь чувствуем только мы?

      Это было уже наутро после очень длинной ночи – длинной для нас и невыносимой для всех, кому пришлось всю ночь нас терпеть…

      – Да? – искренне удивился он и, как будто очнувшись, тоже оглянулся. – Нет…

      Кто бы сомневался. Такие мелкие нюансы он просто не различает…

      Он отобрал у нацболов