По велению Чингисхана. Николай Лугинов

сложил крестом – не достать стреле… –

      пел Яхсыт, слегка раскачиваясь торсом, а тойон лежал с закрытыми глазами, и течение мыслей успокоилось. «Оружие в арбах… Будет оружие – будет и воля… Кони рядом… Там мой Акмол…»

      – Разбуди меня через два сна… – попросил он Яхсыта.

      Тот кивнул, не переставая петь своим высоким и нежным голосом, который словно и дан был ему свыше в насмешку над рябым лицом…

* * *

      Ловушка сработала: мятежники не насторожились отсутствием караула, приняв это как глупое выражение полного доверия к ним. В арбах же было пусто. Лишь кое-где лежали тюки с шерстью да кухонная утварь.

      Тут же вспыхнули десятки костров, высветив площадку с ложным арсеналом – три сюна монголов окружили горстку повстанцев.

      – Что это вы тут промышляете? – закричал визгливо конный монгол, отломивший уже от седьмого десятка. – Зачем вам наша шерсть, а?.. Говорите громче: я плохо слышу!..

      Люди тойона Чулбу и сам он оглушенно молчали. Стало слышно, как Яхсыт постукивает костяшками пальцев по донышку пустого котелка.

      Подъехал юноша Тюрген и прокричал на ухо старику:

      – Пусть расходятся по суртам! Утром разберемся!

      – А-а! – махнул рукой старик, зевнул и уехал в темноту.

      – Расходитесь по суртам! – скомандовал Тюрген. – И не шастайте по ночам: девушек тут нет…

      В полном недоумении от происшедшего найманы, ведомые тойоном Чулбу, разошлись по суртам, которые с каждым мгновением казались им все более ненадежным укрытием. Все боялись, что начнется следствие, и причины ночной вылазки станут известны монголам. Тогда они примчатся и порубят всех подряд.

      До утра все не спали, а когда солнце поднялось уже высоко и стало припекать, снова приехали три сюна монголов. Подавленных ожиданием найманов вывели на свет и зной. От зноя всех разморило так, что лица многих были усыпаны разбухшими от крови комарами.

      – Слушайте все, имеющие уши! Стало известно, что ночью вы, которым оказано высокое доверие, предприняли попытку бунта! Законы наших досточтимых предков суровы… – заговорил один из верховых монголов, и многие узнали в нем старика, возглавлявшего ночную стражу. – Вы совершили предательство, когда наш хан рассчитывал на взаимовыручку и даровал вам волю! Вы уподобились самым вероломным и подлым народам, а ведь мы с вами – один народ и корни нашего дерева переплетены: их питала одна земля, омывали одни дожди! Но горе вам, недостойным доверия своих братьев! – возвысил и без того звонкий, как у юноши, голос старый нукер Тэмучина.

      Мертвая тишина последовала за этими словами. Мертвая потому, что веяние самовластной смерти ощутили все понурившиеся найманы. И если в пылу сражения смерть косит слепо и наобум, то здесь она, казалось, неспешно потирала руки и, отослав перед собой страх и ужас раздумий о своем присутствии, наслаждается еще земными муками жертв.

      Тогда вышел из толпы и приблизился к гневающемуся старику тойон Чулбу. Он был молод, но знал, что лучше идти навстречу смерти, когда ее неизбежность очевидна.

      – Пусть Чингисхан убьет