От мира сего. Рассказы. Из дневников. Гелий Ковалевич

к скотине, кофта, юбчонка затрепанная, колени пощипывает морозец. Дую табачок себе в бороду и не нагляжусь на задастенькую: жизнь!

      У автостанции базар будний какой-нито. Баб-клуш наперечет, кто с чем, нехитрым. Автобусы редки об эту пору. Кого возить? Одно – прежнее здешнее вспомнить да свое молодое. Вывалит, бывало, из автобуса толпа на булыжник, а там кошевки, розвальни… На рыси, разметывая мартовские лужи, летит в новеньких, блестящих подрезами санях дядька в ушанке, сбитой на глаза, лихо развернет лошадь, разнесет сани по льду. Побегут бабы, путаясь ногами в валенках на галошах, попадают в отъезжающие сани… Солнце, весенние небеса, смех, брызги с полозьев! В забегаловке-чайной теснота, физиономии и трудящего люда, и портфельного, и мелкого самого-самого, все локоть к локтю уступчиво и нечинно – как в бане. Из тутошнего своего торчания полусумеречной головенкой усекал истину российского продувного великолепия: кабак с баней неписаный устав единит, равняя всех наподряд. По неведению, по молодому недомыслию это у меня было – про равенство-то…

      Ладно. Лыжи под мышку и в лавку, покамест торгует. Без огородного запасца не живу, а песочку к чайку унесу. К чайку да кой для чего еще. Ибо грех за отраву да за таковскую цену себя в убыток ставить перед властями, кои туда-сюда свою монополию извертели.

      Знакомый дядек бесцельно сует нос от двери и зыркает. Местный атеист, учитель – ребятишек наставлять. Не фактурный мужичок. Окликает и брюшком на меня:

      – Здорово живете, Илья Михалыч! Со встречи бы… по обычаю. Вскорости-то пост у верующих.

      – Все шустришь?

      – Избави бо! – И щерится: – У нас, небось, бутылочка под рясой. Двойного перегонца, слеза!

      – Я, – говорю, – под рясой зелья не хороню.

      – Смеюся! Побеседуем за чайком, покалякаем…

      – А не надо смеяться. Я строг на такое.

      Ладно. Идем к нему на квартиру.

      Пока учитель-бобыль налаживал чай, чем было и занять себя, как не табачком. Да разглядывать пучки каких-то травок сушеных в глиняных махотках. А по стенам голо. Одна-единственная полочка на гвоздях, где все его подручные тесно собрались: Ульянов-Ленин со Сталиным и «Молодая гвардия» писателя Фадеева в компании с нашим землячком Беловым, коммуняками заласканным. Доводилось читать радетеля о нравах, ничего.

      – К тебе, – говорю, – школьный пастырь, на урок ходит соплячок из переселенцев. Почто не отвращаешь от пакостей? Пьет, не уважает никого…

      – Вы, Михалыч, мне махоркой воздух чадите. Не курили бы!

      – Вот и ты гостя не уважаешь. Я с тебя дело спрашиваю, а меня табаком коришь. Так мы, беседуя, в тупичок уткнемся. Вон у тебя на полке какой совокуп! При беглом огляде все как следует быть. Корифеи. В чужой вере живешь… А призадуматься, то вопросик: вместе с ними станешь ответ держать перед людьми и Богом?

      – Поп-то вы вроде без прихода.

      – Будет храм, будет и приход. Здесь будут!

      – Прогресс истории свое покажет…

      – По простоте душевной я тебе, слышь, философскую базу подведу… не холопскую.