От мира сего. Рассказы. Из дневников. Гелий Ковалевич

мстителен – пакостник. С отцом его не разговор. До чего ж увертливый, дурачком держится, вроде учителишки-коммуняки. Один из другого проглядывает… Смешно им, что не услышат: «вон чаво, я и не знал, так-так, угу-угу!» Ничего иного. То пьяный балаболит похабное. Хам и есть.

      Сейчас бы его щенка в охапку да носом потыкать! Очень я раздосадовался. Однако на полдороге поостыл. Умом понимаю, негоже злом на зло. Да всегда ли ум-то разумен?

      Придержал я себя, вернулся.

      А днями как-то папашка сопляка, вижу, отдуваясь, волочит на санках где-то отодранные полкрыльца. Брошенного жилья там-сям набирается, на коих крыша завалилась донизу, а иные еще постояли бы. Умирает одинокая жительница, следом и дом ее. Не трогали, почитали память об усопшем… Из каких краев это воронье залетное, я не вникал. Будто бы бумага есть, завещание на пятистенок. От тетки, которая померла в позапрошлый год. Самого ли тетка, жены ли…

      Загородил я мужику дорогу, говорю:

      – Крылечко-то никак покойницы бабки Борисихи? Без спросу взято. Стало быть, краденое. Ай-яй-яй!

      – Ай-яй-яй! – мужик мне тем же в ответ. Дерзит.

      Ладно.

      – Твой пащенок у меня напакостил. Не с жалобой я, а с уведомлением. Думай пока!

      – Не словил? – интересуется.

      – Кабы так-то.

      – Вот, начальник, и суда нету.

      Ни о чем, как обычно, пустой разговор. Не снеси я дерзость, а вздерни за грудки – важу-то я знатно и росту приличествующего… Господи, пошто сызнова подавил гнев во мне?

      И сам себе ответил: поделом. Как ты, так с тобой. И в растерянности теперь… Не уважаю этого человека, не могу, укоряюсь, что духу моего не хватит добром-миром и ублажением мерзости унять, сам пути не вижу, молюсь страстно, вожделяю от Господа воли Его, знака светлого. Стыдно мне…

      Старушечки просят: огороди, батюшка, от напасти, требует малый, дай ему денег, а где ж взять? так он грозит «все разнесу!». Со двора кошку приманит, разбойник, удавит и подбросит под окошки либо поленницу опустошит и порушит… Милиция: приведи, говорит, с поличностью. Без поличности прав не имеем. Сами пьянь-буянь.

      Что и сказать рабе Божьей? Один я в людских глазах за утешителя и власть, немощный человек.

      И никакого мне знака от Бога!

      Упросил епархию сюда посадить, дабы слабых поддержать, лечить больных овец Божьих в захолустье. А был ранее как за тридевять земель от злословия и недоброжелательств, в смирении уповал на благоразумие человека. Но что творит он, себя не помня! С собственной душой в грызне, как с соседом. В преисподнюю валимся, не по делу живя. Разбредаются мои овцы и достаются на съедение всякому зверью… На замирании местная жизнь, велик людской исход. Где поля шумели – неглядно: пустоши либо лес. Переселенцам было возрадовался. А угнездилось новое зло. На храм как на общую обитель надеялся – и глаза отвращаю от порухи, мусор вихрится в алтаре, скорбь. И уже не смирение во мне, коли длится такое!

      Зима протяжная у нас, на Пасху метели метут. А сей год явилась бурная весна. В середине марта над голыми буграми туман встал, наст в полях ломкий.