От мира сего. Рассказы. Из дневников. Гелий Ковалевич

– и под суд! – Он налил себе и хозяину.

      – Неугодный, – сказал Ксенофонт.

      – Дура! – отшатнулся племянник. – На кого спихнуть ищут. Он пропил на рубль, а ему докажут на тыщу. И поставят своих у колхозного мешка. А тебе, престарелому, не положено. Председатель-то много посулился дать?

      Ксенофонт помолчал, потом слабо возразил:

      – Я к человеку отношение вижу…

      – Отношение! – презрительно крикнул пимокат. – Человек од-нова живет, в одиночку мыкает. Вроде тебя! Это по газетам все мы братья. Оно, может, и будет, да когда еще! А нынче так: сунься хоть ко мне, а я тебя локтем по соплям! Чтоб постиг.

      – Пока ноги таскают, я роблю, – сказал Ксенофонт.

      – Ты ему нужен? Старухе своей нужен.

      – Кому это?

      – Им! От он, старый пес, новый-то… Который по счету уж будет? Ты ему нужен? Никому!

      – Почему так? – спросил Ксенофонт. – Не по закону.

      – Ксена, ты б сказал-де, в артели как робил, ноги-руки ломал. Никому не жалко чужого.

      – Ха! – засмеялся гость. – Закон вспомнил! А вот где ваш Кешка? Сколько годов не знаетесь. Потому что куркуль ты нищий! Зверь! Ладно, разговоры… А надо добавить. Где у тебя беленькая сохраняется? – уверенно крикнул он старухе.

      И впрямь появилась четвертинка, старуха мигом принесла из кухни. Ксенофонт не удивился и не обрадовался: было все равно. Ценил копейку, одну к одной нес про черный день, на нужду ученый был жизнью, только и водочку держал про случай, и Петровна любила, лихоманка ее задави. Пузырек-то откудова, как не с полки, заставленный был посудой?..

      Похохатывая, племянник притянул старуху к себе и подмигнул Ксенофонту:

      – У меня дурной глаз. Как у цыгана!

* * *

      Утром он резал гусей в сарае. Вошел в сарай с легким сердцем, держа топор за обух. Но от крови, со свистом бившей из-под топора, тяжко распалился, довел себя до неистовых дум. На третий день, как заступил этот новый, у Черетьева провели ревизию: «сам» явился и привел бухгалтера. И насчитали! Бухгалтер знал, это факт. Или догадывался – тоже едва вывернулся; за девять месяцев, пока назначали и снимали председателей, только ленивый не волок к себе в дом.

      А сперва был порядочек, разные там накладные-обходные и списывания – все ловко покрывали, чин по чину! Не первый раз и не первый год. И ребята «свои» подобрались: управляющий отделением совхоза, что по ту сторону тракта, здоровенный малый, футболист-второразрядник, приезжал на мопеде; были из леспромхоза да кое-кто здешние… Черетьев помнил, кто брал и сколько. Был с головой. А потом как глаза-уши залепило, пошел по бочкам – наделал следов. На правлении, считал, отобьется – и не отбился…

      Пимокат сорвал с себя перемазанный фартук, скомкал и зашвырнул на мокрую солому, широко открыл ворота, чтоб вынесло кровяной дух. Фартук был из старой клеенки, протертой до материи, еще виднелись на нем голубенькие цветочки… Походил среди кур, вымыл руки в тазу. За обедом допил утренние остатки, и принесла нелегкая Черетьева. От него теперь какой прок? Кончилось время, покуда не прогостевался. Вот и весь