Блатной. Михаил Дёмин

тему. Здесь чувствуется точный вкус и немалое мастерство.

      Лагерные эти мотивы, однако, не исчерпывают всего многообразия фольклора – далеко нет. Помимо тюремной и каторжной лирики (в сущности, это плач по свободе!) существует также лирика бродяжья, скитальческая, подлинно блатная. Немалое место занимает здесь изображение воровского быта и самого ремесла.

      Произведения как бы делятся по профессиональным признакам… Существуют песни майданников – поездных воров, баллады взломщиков сейфов и касс – медвежатников, частушки карманников-ширмачей и романсы убийц.

      «Сколько я за жизнь за свою одинокую, – поется в одном таком романсе, – сколько я душ загубил! Кто ж виноват, что тебя, черноокую, крепче, чем жизнь, полюбил».

      Столь же колоритны и выразительны куплеты карманников. В некоторых из них звучит веселое озорство. Вот, например, строки, обращенные к фраеру, у которого похитили кошелек: «Так тебе и надо, не будь же ты болван. Не ходи ты по базару наблюдать аэроплан!» Другие преисполнены скорбного лиризма: «Девушек любить – с деньгами надо быть. И я выбрал путь себе опасный».

      Не менее разнообразен и репертуар майданников; тут воспеваются поезда, вокзалы, просторы родины. «Летит паровоз по зеленым просторам. Летит он неведомо куда… Назвался, мальчишка, я жуликом и вором и с волей распростился навсегда».

      Я увлекся фольклором давно и успел попробовать себя во всех жанрах. Но сильнее всего привлекала меня поэзия дорог и скитаний.

      Профессия майданника, пожалуй, романтичнее всех прочих; именно с ней я был связан на воле. И благодаря этому успел объездить – из края в край – всю нашу страну. И этой теме посвящено большинство моих сочинений… Кстати сказать, почти все они созданы были в заключении – в этапе, в пути, в часы томительного и вынужденного бездействия, или в штрафных изоляторах, или же в тиши арестантских больниц.

      Это, в общем, закономерно. Творчество требует сосредоточенности, отрешенности от быта, от суеты… А где еще сыщешь большую отрешенность, чем в карцере или в этапном эшелоне?!

      Так было всегда. И теперь – на вагонных нарах – я курил, прислушиваясь к гулкому ритму колес, и бормотал про себя слова новой зреющей песни.

      «Вот лежим мы сумрачно и немо, – бормотал я, – смотрим в зарешеченное небо. За окном вагона – дымный вечер. От любви далекий путь излечит! Крестный путь. Крутой и скорбный путь… В зябкой тьме, в грохочущем вагоне, ты навек о прошлом позабудь. От тоски беги, как от погони».

      Слова вроде бы получались. Но песня эта все же вызревала трудно и медленно. Мысли были неровны, чувства смутны; на сей раз полностью отрешиться от быта я не мог. Шла война, и все вокруг было заражено и отравлено ею.

      Имелись у меня и другие, более конкретные причины для беспокойства.

* * *

      На Холодной Горе, расставаясь со мною, капитан Киреев сказал: «Гусь ушел. Можете спать спокойно». Что ж, я действительно спасся тогда от грозного врага! Но спокойного сна все-таки не было.

      Дело в том, что у меня имелся