По ком звонит колокол. Эрнест Хемингуэй

танцевать.

      – И индейцы так же считают.

      – Значит, индейцы – все равно что цыгане?

      – Нет. Но насчет медведя они думают одинаково.

      – Ну, ясно. Еще цыгане верят, что медведь – брат, потому что он ворует ради удовольствия.

      – А в тебе есть цыганская кровь?

      – Нет. Но я много их перевидал на своем веку, особенно после начала войны. Тут в горах их полно. У них не считается грехом убить того, кто не их племени. Они этого не признают, но это правда.

      – Как у марокканцев.

      – Ага. Но у цыган, хоть они и говорят, что это не так, есть много своих законов. Война многих цыган опять сделала плохими, такими, какими они были в старые времена.

      – Они не понимают, из-за чего идет война, не знают, за что мы воюем.

      – Это да, – согласился Ансельмо. – Они знают только, что сейчас – война и что можно убивать, как в старые времена, безнаказанно.

      – А ты убивал? – спросил Роберт Джордан, чувствуя, что объединяющая их темнота и день, проведенный вместе, позволяют задать такой глубоко личный вопрос.

      – Да. Несколько раз. Но радости мне это не принесло. По мне, людей убивать – грех. Даже фашистов, которых мы должны убивать. Я считаю, что есть большая разница между медведем и человеком, и не верю в цыганские байки про родство людей со зверями. Нет. Я против того, чтобы убивать людей вообще.

      – Тем не менее ты убивал.

      – Да. И буду убивать. Но если выживу, постараюсь жить, никому не причиняя зла, чтобы заслужить прощение.

      – Чье?

      – Кто знает? Раз у нас тут теперь нет ни Бога, ни Его Сына, ни Духа Святого, кто прощает? Я не знаю.

      – У вас больше нет Бога?

      – Нет. Эх, друг. Конечно, нет. Если бы Он был, Он бы никогда не допустил то, что мне довелось видеть своими глазами. Пусть уж Бог будет у них.

      – Они утверждают, что Он с ними.

      – Ясное дело. Мне Его не хватает, потому что меня растили в вере. Но сейчас каждый должен отвечать за себя сам.

      – Значит, ты сам и должен будешь простить себя за то, что убивал.

      – Наверное, – сказал Ансельмо. – Раз ты так просто это сказал, значит, так оно и должно быть. Только, есть Бог или нет Его, все равно убивать грешно. По мне, забрать жизнь у другого – поганое дело. Я, конечно, не отступлюсь, когда понадобится, но я – не Пабло, я другой породы.

      – Чтобы победить в войне, приходится убивать врагов. Так всегда было.

      – Это ясно. На войне мы должны убивать. Но у меня на этот счет есть свои мысли, – сказал Ансельмо.

      Теперь они шли рядом в темноте, и он говорил тихо, время от времени оглядываясь.

      – Я бы не стал убивать даже епископа. Даже какого-нибудь хозяина-кровопийцу. Я бы заставил их до конца жизни гнуть спину каждый день так, как мы ее гнули на их полях или в горах на лесоповале. Чтобы они поняли, для чего человек рождается на свет. Чтобы они спали там, где спим мы. Ели то, что едим мы. Но главное – чтобы они трудились. Вот это была бы им наука.

      – А они выживут и снова подомнут тебя под себя.

      – Смерть их все равно