Иуда. Татьяна Окоменюк

Валькина мать, была их дворничихой, за что в свое время и получила одну комнату на первом этаже. Влияния на сына она практически не имела. «Воспитательным процессом» занималась исключительно перед сном, выпив предварительно самогонки. Процесс этот заключался в матерщине, исполненной таким истошным воплем, которому могла бы позавидовать любая пожарная сирена. Уже несколько лет подряд Сонька желала на ночь Балбесу «полного гембеля» и проклинала его «козла-папашку», запулявшего ей «дебила- второгодника». Орала она до тех пор, пока не падала физиономией прямо в стол. Тогда Валька перетаскивал мать в постель, хватал со стола кусок хлеба, густо намазывал его смальцем, посыпал крупной солью и отправлялся на поиски приключений.

      В один из таких вечеров Кешка и встретил его в парке, рядом с танцплощадкой. Разлегшись на скамейке, Балбес пыхтел папироской «Север» и от скуки приставал к проходившим мимо влюбленным парочкам. Выглядел он, по обычаю, колоритно. В то время, когда Валькины ровесники носили «полечку», а некоторые даже «модельную» стрижку за рубль двадцать, он брил череп «под ноль», таскал байковые шаровары с пузырями на коленях, клетчатую ковбойку и китайские кеды с красными шнурками.

      – Здоровеньки булы, пан Писатель! – оскалился Балбес, узнав соседа. – Ну, че там у вас, у грамотеев?

      – Да все путем, – обрадовался Кешка «зверю», выбежавшему прямо на ловца.

      – А че по темноте хоботишься?

      – Мамку на поезд провожал, она в Ленинград слиняла, лекции тамошним умникам читать.

      – Садись, Юда, – в ногах правды нет. – Валька втоптал в асфальт окурок, достал из бездонного кармана шаровар пригоршню семечек, протянул ее Кешке.

      – Грызи семки. От нервов помогают.

      Иннокентий присел на корточки – скамейка была жутко грязной.

      – Сам грызи, – отмахнулся он от угощения. – От них зубы чернеют. А на нервы я пока не жалуюсь.

      Балбес сплюнул длинной струйкой себе под ноги и тяжело вздохнул:

      – А я жалуюсь.

      Валька откинулся на спинку скамейки, и начал дергать своей длинной ногой в такт гремящей на танцплощадке мелодии «Королевы красоты».

      За панцирной сеткой, отделяющей танцующих от созерцающих, молодежь вовсю твистовала. Музыканты, стоящие на эстраде под плакатом «Искусство принадлежит народу» одержимо «лабали инструментал». Многие девушки были одеты по последней моде: в брючные костюмы и «тупорылые» туфли на толстенных каблуках. Парни от них не особо отставали: нейлоновые приталенные рубашки, брюки-клеш со стрелками, заглаженными до бритвенной остроты, пижонские короткие галстуки с крупным узлом. Другая, более демократичная категория мужского сословия, трясла своими длинными космами, «радуя» глаз клетчатыми рубашками и синими «техасами» с невероятным количеством карманов и заклепок.

      Бросая на танцоров осуждающие взгляды, вдоль сетки нарезали круги две пожилые тетки