Проклятие Сталина. Убить значит простить. Александр Шабанов

темы, как я им дал пизды. Зачем.

      – Слушай, а теперь по чесноку, – и он опять хлещет алкоголь, запрокинув голову, и снова смотрит мне в зрачки, так что становится страшно. Его зрачки большие. Потом ясно и чётко произносит:

      – Неужели же ты не хотел бы, чтобы на тебя напали и тебя изнасиловали?

      – Мне нечего сказать.

      Визави опять повторяет:

      – Неужели ты не хотел бы? Чтобы тебя изнасиловали? Может, понарошку, но изнасиловали бы?

      – Нет, – говорю. – И понарошку не хотел бы.

      – Значит, ты не знаешь?

      – Нет, – отвечаю. – Не знаю. Знаю только, что мне этих шуток и даром не надо.

      – Парк «Аркадия» – место наших ролевых игр. У тебя вид был такой гейский. Или мне показалось, что ты из тех, которые сюда приходят, чтобы стать геями. Пройти посвящение. Хотят, чтобы их понарошку, но изнасиловали бы. Есть среди нас и такие. А у тебя в левой руке была газета. Это условный знак.

      – Нет, – говорю.

      – Что нет?

      – В левой руке не могла быть. Левая у меня болит. От работы на компе, – привычно вру. – Так что в левой я временно ничего не ношу. Запястье. Вот здесь. Суставы.

      – Ты? – Гунтарс смотрит мне в глаза с непонятным посылом. – А ты знаешь, что я тебя люблю? Я в тебя влюбился! Ты знаешь?

      – Я очень рад, – говорю, – но, братан, это не для меня.

      – Что не для тебя?

      – Я гетеросексуален. Я не гей.

      – Ах, ты не гей, – разочарованно трёт голову Гунтарс. – Лучше бы ты был гей. Но почему, почему?

      Молчу.

      – А давай мы с тобой будем дружить!

      Молчу.

      – А давай мы с тобой будем встречаться!

      Молчу. И мы оба знаем что-то, что не можем выговорить в слове. Что-то особенное, что произойдёт.

      – А-а! – вдруг воет он. – Я-а! Я хочу тебя! Ты меня растоптал! Ты меня растопил! Раскочегарил! Я видел блики солнца у тебя на голове. Я-а!

      Вопреки выражаемой в словах радости, он бьёт меня наотмашь ладонью, удар приходится по уху, от неожиданности сваливаюсь со скамейки. Я отпихиваюсь и задыхаюсь.

      Надо мной, моим лицом, зависает вначале чужое туловище, потом лицо, а потом, когда я его пихаю локтем, то и нож.

      – Ты меня ударил в больное место! В лицо! – визжит гей.

      Он сел мне на живот и на грудь, здоровый лось, и меня давит. И ещё и лезвием перед лицом водит. Физическим усилием стараюсь чужие руки от себя отодвинуть. Человек совсем двинут. Ненормальный. Чувствую вонь телесного пота и с ним мгновение слабины недруга, ловлю дрожь волны, – и отпихиваю неадеквата. А вот нифига. Не падает. Так и цепляется за меня. Хотя хватку ослабил. Как-то он странно боком повернут. Обхватил меня руками, и при этом в одной у него сумка. Похоже, он потянулся или, скорее, только подумал потянуться за бутылкой, что его и подвело в нашей сцепке. Ну, не идиот? Толкаю его коленом в пах или куда-то туда и пинаю по голени. Правил же нет. Отец был прав. В бою есть только тяга к победе, вырастающая из всей твоей судьбы, и никакой морали. Я был очень мал, когда он умер, но в школу