Проклятие Сталина. Убить значит простить. Александр Шабанов

алтийских республик.

      Мы все… – внуки жертв и палачей. Все абсолютно, все без исключения… В вашей семье не было жертв? Значит, были палачи. Не было палачей? Значит, были жертвы. Не было ни жертв, ни палачей? Значит, есть тайны. Владимир Яковлев, создатель и первый редактор газеты «Коммерсантъ».

      Hate is in the air

      Ненависть витает в воздухе, ненавижу себя, ненавижу всех. Всё началось со смерти и смертью закончится, и в том только моя вина, хочется орать от бессилия, но выхода нет. Чушь какая, что причина – сон, а он – причина. Главное, сверхъестественный ужас, в котором виноват – я, и будущее заглядывает в моё прямо сейчас, и муки за вину такие, что я завидую себе, ныне живущему и пока не знающему той страшной превращающей моё тело в ничто боли.

      Ангелы приходят к своим, к тем, кто в них верит, я не верю, но за мной пришли. Это странное чувство, что от тебя ничего не зависит. Садистский ангел слепит еле видными перьями за дымкой слёз, и металлическое сверло врезает слова прямо в череп:

      – Твоя семья – быдло, наследственность – катастрофа, родители – мрак, будущее – смерть. Очищение только через страдание. Кого Господь любит, того наказует. Молись, чтобы Отец наш оказал тебе как можно более великую любовь, а сделать он это может наиболее мучительной пыткой и наиужаснейшей из всех смертей. Благодать Господа для тебя, это чтобы с тобой случилось чем хуже, тем лучше.

      Ангел ещё предлагал покаяться и воцерковиться, а я сомневался сквозь сон вторым планом, не бред ли оно в виде последствий смотрения под пиво российских телеканалов в ночь на не столь давнюю Пасху с нашитыми золотом крестами на спинах важно двигающихся в дыму клопов и, по другому каналу, с засахаренной до приторности фигурой кровавого маньяка-психопата: вот уж кто действительно был воцерковлён, так то Иван Грозный со своими заплечных дел мастерами. Но время для иронии прошло. Меня накрывает тень и не только. Воплощение пророчеств от злобного пернатого, тоже мне, ангел, его бы кто вафлями накормил. Стою на коленях в парке перед неизвестными, чтоб им сдохнуть, уже ударили, повалили.

      Холод острой стали на шее, пока опасные чудаки требуют: «Отсоси», – в то время, как ещё один ночной бред последней ночи продолжает витать, жалить и тоже по-своему унижать. Видел ли я в нём своё детское прошлое, или только лишь то была гадкая фантазия?.. Что это было? Думал, думал, но так и не всосал!

      …Я – маленький мальчик, и в наш военный посёлок приезжает бывший сослуживец и друг отца. Запыленная после двенадцати часов пути длинномордая хищная машина радостно пибикает и, удовлетворённо облегчившись дымами, останавливается в нашем дворе. Я бегаю и прыгаю вокруг хитрогадящего крокодила, а за потными зрачками чуды-юды мелькают улыбки, в которые я бью, ударяясь кулачками об стёкла. Тут-то они все и повылазили.

      – Хочешь прокатиться? – спрашивает меня улыбчивый очкастый бегемот в строгом костюме, а по совместительству отцов сослуживец, пока с неба вдалеке провисают металлические серебряные блёстки уходящего ливня, разжижая дороги, и отец меня отговаривает:

      – Смотри, Ваня, дождь в наших краях только что кончился, пойдём, я тебе лучше покажу возникший ручей, – и мне кажется, что отец имеет в виду: «Ручей неземной чистоты и прозрачный, как слеза», – или я просто склонен к бреду, слюнявый романтик. Но Ваня упрямо мотает головой: ныне осаждаемый извращенцами в парке я и есть тот самый Ваня, и я себе на беду тогда, в детстве или во сне, вопреки призывам отца отказался от пускания корабликов, и вот оно чем всё заканчивается.

      Я подбил отца поехать, и что-то мне говорит, что именно поэтому пидорасы у меня сейчас отсосать и требуют, а скорее, то подают голос дурацкая попытка связать несвязуемое и неуместный комплекс вины, отец бы на моём месте, ничуть не сумлеваясь, уж точно этих извращенцев давно бы всех положил, но тяга прошлого, как воронка, продолжает меня засасывать и буровить, и я понимаю: отец сел за руль, потому что я так хотел.

      По лобовому стеклу тупо хлещут ветви, и мы подлетаем на буграх, почти до боли плюхаясь обратно телесами, я от счастья дёргаю его за локоть, тыча в окно пальцем: «Ж-жасмин! Цы-вет-тёт! Давно-о хот-тел тебе показать!» Удар, зубы лязгают, голова бьётся о спинку сидения. Мы вылазим. На дороге валяется ребёнок со знакомым лицом и с незнакомой красной струйкой из головы. Кровь у дитяти идёт из виска. Отец наклоняется и встаёт на колени. Прислоняет ухо к грудке. Свинчивает зеркальце с машины и кладёт к губам, благо зеркальце, как специально для нас, только прикручено к держателю изолентой. Прозрачная поверхность остаётся абсолютно чиста и без пота.

      – Папа, папа, что теперь будет?

      – Молчи. Ничего не говори, если не хочешь подвести своего батю под монастырь.

      Папа берёт ребёнка с безвольно болтающимися руками, затаптывает наспех красную лужицу, спускается в чёрных кожаных сапогах по грязи к оврагу и кидает тельце в вонючую жижу. Класс! Вверх взметнулась воронка брызг! Я хлопаю в ладоши.

      – Чш-ш! Дурак! Тихо! – шепчет отец.

      Ребёнок этот – мой ровесник, но даун. Вроде, девочка. Родители чадом тяготятся.