Письма Никодима. Ян Добрачиньский

когда-то казалось, что мир состоит из двух частей: в большей обретаются грешники и язычники, в меньшей – праведники и последователи Закона. Сейчас я начинаю думать, что это разделение было чересчур упрощенным: таких грешников, как Иосиф, никак не поставишь в один ряд с совсем уже заблудшими душами; и в то же время не менее несправедливо оправдать таких верных, как саддукеи. Мало ведь просто называться верным, носить таллит с пятью кистями и тфиллин. Все мы непрерывно восходим по некоей лестнице, вроде той, которую Иаков видел во сне, и нам не дано знать, на какой ступени находится дверь, допускающая к тайне Всевышнего. Даже если ты фарисей, тебе все равно далеко до заветной ступени. Тем более, что отнюдь не все наши хаверы отличаются благочестием, взять хотя бы равви Иоиля… Меня раздражает, что они выставляют напоказ свою набожность, как уличная девка свое тело.

      Но даже если не все фарисеи по-настоящему благочестивы и добродетельны, фарисеи с их неустанными молитвами, постами, размышлениями и страхом перед всем нечистым, то что тогда говорить о нравственности среднего амхаарца, гнусно погрязшего в грехе и занятого только удовлетворением своих страстей? Уж он-то никогда не обращает взора к небу и живет, подобно скотине, не задумываясь и нимало не заботясь о том, что существует Всевышний, ангелы, добродетель… Досточтимый Гиллель учит: «Приблизим Закон к народу», и я, по крайней мере, пытаюсь это сделать. Мои аггады расходятся среди хаверов, а те, в свою очередь, передают их другим. Однако какому же амхаарцу придет охота их слушать? Вот если бы я учил, как выпекать хлеб из песка, тут они сразу бы все сбежались; а дела Всевышнего их не интересуют.

      Но как будешь думать о взаимоотношениях Закона и народа, когда в доме такое несчастье? Страдания Руфи ужасны… Я слушаю ее стоны, смотрю на дрожащие от боли губы – и мне не до размышлений о славе Предвечного. Ты спрашиваешь, а что же врачи… Они ничем не могут помочь. Да что врачи… Поначалу они приходили самоуверенные, громогласные, ставили диагноз еще до того, как узнавали о болезни; а потом, исчерпав все свои средства, замкнулись в многозначительном молчании, перестали отвечать на мои вопросы и только обменивались друг с другом непонятными медицинскими терминами. Они уже ничего не обещали и никакой помощи не приносили, зато требовали все б°льшую плату. В конце концов, они стали исчезать… Поочередно покидая мой дом, они заверяли, что Руфь непременно выздоровеет. Но когда и как – никто не сказал; все только советовали набраться терпения да пожимали плечами, словно давая мне понять, что я надоел им своими вопросами и нелепыми требованиями. Хотя бы один выдавил из себя признание, что наука их бессильна; нет – они скорее были склонны приписывать неудачу моей назойливости.

      Возможно, тебе представляется недостойным, что, раздавленный горем, я докатился до того, чтобы искать спасения у этого сына священника, коротающего дни в выжженной солнцем пустыне. О нем все чаще говорят, что он пророк. Какое громкое слово! Уже много лет не