Там, где кончается река. Чарльз Мартин

с молнией, Эбби поставила кружку и начала разглядывать картины. Она медленно рассматривала каждую из них. Я сидел молча. Перед третьим или четвертым портретом она остановилась.

      – А где портрет негритянки?

      – Что?

      Она указала в глубь помещения:

      – Там всегда висел портрет негритянки. Той самой, что сидит на старом рынке и плетет корзинки.

      Однажды, в самом начале первого курса, я брел по рынку и увидел эту женщину. Ей было за семьдесят. Она сидела, прислонившись к кирпичной стене, и у ее ног стояли сотни корзиночек. Беззубая, с узловатыми руками, в грязном платье, старой шляпе, с соломинкой во рту… и все-таки в ее глазах что-то было. Я спросил разрешения и провел на рынке неделю – каждый вечер в течение часа, когда солнце скрывалось за деревьями.

      Эбби сказала:

      – Буквально все рисуют афроамериканцев. – Она пожала плечами. – Это легкая добыча. Но вы сделали то, чего не удавалось другим. Даже в Нью-Йорке. Вы передали взгляд. У мисс Рейчел, – она коснулась рамы одной из моих работ, повернутых лицом к стене, – самые добрые и красивые глаза на свете.

      – Вы ее знаете?

      Она посмотрела на меня:

      – Я ведь здесь выросла.

      Я смутился и почесал в затылке. Эта картина никогда не стояла на витрине.

      – Но где вы видели этот портрет?

      Она скрестила руки на груди и кивнула в сторону окна.

      – Мы не знакомы, но время от времени я подглядывала. Смотрела, что у вас новенького. Над чем вы работаете. – Девушка сняла солнцезащитные очки, и я впервые увидел ее лицо.

      – Так это вы торчали за стеклом?

      Эбби кивнула.

      – Почему же вы ни разу не зашли? Я не кусаюсь.

      Она пожала плечами:

      – Иногда приятно остаться неузнанной.

      Еще минут двадцать Эбби рассматривала мои картины. Она смотрела, а я чувствовал себя так, будто меня голым выставили на всеобщее обозрение.

      Наконец она обернулась ко мне:

      – Когда вы заканчиваете учебу?

      – Теоретически летом.

      – У вас проблемы?

      – Ну… в общем, нет.

      Она разгадала причины моего колебания и подошла ближе.

      – У нас рождественская вечеринка. Мы их каждый год устраиваем. Я буду рада, если… если вы придете.

      – Что? То есть… – Я старался говорить так, будто подобные вещи мне не в новинку. – Ну да. Конечно.

      – В субботу. В семь. Я пришлю водителя.

      Водителя?!

      – Ладно. Конечно. – Я ткнул в сторону улицы: – Машину я оставляю там, за углом. Чтоб не загораживала вид.

      Она в последний раз окинула взглядом студию и задержалась на единственной фотографии.

      13 июня 1948 года Ната Фейна послали на стадион «Янки». Штатный фотограф заболел. Нат, тридцатитрехлетний уроженец Манхэттена, обычно поставлял интересные жанровые снимки для «Нью-Йорк геральд трибюн» – так, однажды он сфотографировал кладбище с указателем одностороннего движения на переднем плане. Но 13 июня все было по-другому. Это была 25-я годовщина знаменитого стадиона в Бронксе,