Метель. Владимир Сорокин

тоже узнал его, хотя этот работник был у мельника всего первый год.

      – Я, тово, дохтура в Долгое везу, а у нас тут полоз сломило, а чинить на ветру несподручно.

      – А-а-а… Ну, погоди…

      Калитка закрылась.

      Прошло несколько долгих минут, и за воротами завозились, загремел засов, ворота со скрипом стали отворяться.

      – Въезжайтя на двор! – приказным голосом выкрикнул все тот же работник.

      Перхуша громко зачмокал губами, направляя самокат в створы ворот, самокат вполз на двор. Доктор вошел следом, и работник сразу затворил и заложил ворота. Хоть и было темно и снежно, но доктор различил довольно просторный двор с постройками.

      – Господин дохтур, пожалуйтя, – послышался женский голос с крыльца.

      Доктор пошел на голос.

      – Не оступитеся, – предупредил голос.

      Платон Ильич еле различил дверь, но тут же споткнулся о ступеньку и схватился рукой за бабу.

      – Не оступитеся, – повторила она, поддерживая его.

      От бабы потянуло кислым деревенским теплом. В руке она держала свечку, которую тут же задуло. Баба была женою работника. Она провела доктора через сени, открыла дверь. Доктор вошел в просторную, добротно и богато по деревенским меркам обставленную избу. Две большие керосиновые лампы освещали помещение: две печи, русская и голландка, два стола, кухонный и обеденный, лавки, сундуки, полки с посудой, кровать в углу, приемник под покрывальцем, портрет Государя в негаснущей радужной рамке, портреты государевых дочерей Анны и Ксении в таких же переливающихся рамках, двустволка и автомат Калашникова на лосиных рогах, гобелен, изображающий оленей на водопое и самогонный аппарат на деревянной подставке.

      За обеденным столом сидела мельничиха, Таисия Марковна, полнотелая, крупная женщина лет тридцати. Стол был накрыт, на нем поблескивал маленький круглый самовар и стояла двухлитровая бутыль самогона.

      – Проходите, милости просим, – произнесла мельничиха, приподнимаясь и накидывая сползший цветастый павлопосадский платок на свои полные плечи. – Господи, да вы ж весь в снегу!

      Доктор действительно был весь в снегу, словно вылепленный детворой на Масленицу снеговик – только сизый нос торчал из-под облепленного снегом малахая.

      – Авдотья, чё стоишь, помоги, – приказала мельничиха.

      Авдотья принялась отряхивать и раздевать доктора.

      – Что ж вы вечером да по такой пурге поехали? – Мельничиха вышла из-за стола, шурша юбкой.

      – Выехали мы засветло, – ответил доктор, по частям отдавая свою отяжелевшую, мокрую одежду и оставаясь в темно-синей тройке и в белом шарфе. – Да по дороге сломались.

      – Вот беда! – улыбнулась мельничиха, подходя к нему и держась полными белыми руками за концы своего платка.

      – Таисия Марковна, – поклонилась она доктору.

      – Доктор Гарин, – кивнул ей Платон Ильич, потирая руки.

      Войдя в избу, он сразу почувствовал, что озяб, устал и проголодался.

      – Выпейте чайку с нами,