Количество ступенек не имеет значения. Леонид Левинзон

открылась.

      – Хоть сверхурочные платят?

      – Платят. Но так устаю.

      – Ты была замужем?

      – Была.

      – Разошлась?

      – Разошлась.

      – А почему?

      – Не тот человек.

      Он опять трогал груди, а она, позволив, просила:

      – Давай поговорим, ну давай… Неужели только это?

      Нет. Не только это. Утром, пряча догорающий взгляд, он отвозил ее домой, в машине договаривался о встрече, и она, принимая за правду, важно думала – когда.

      В промёрзшем переполненном автобусе, беспомощными тоненькими ладонями-стёклами закрывшемся от холода распахнутой зимы, пацан с худым, смурным лицом стоял, тесно прижимаясь сзади к одной с очень мягким округлым под хлипким пальто, и при скользящих по вечной гололедице поворотах ещё больше наваливался, прилипая. Но вот на одной из остановок она резко повернулась и, посмотрев неожиданно смеющимися, приглашающими глазами, шагнула, прорвавшись сквозь шубы, наружу, в темноту и вьюгу зимы, и опять посмотрела: ну же!

      Но он трусливо закрылся, и двери закрылись. Женщина, оставшись, махнула вслед.

      Потом дома, на Лиговке, где собственная тень черным демоном металась по жёлтым с пятнами обоям, пацан катался, обезумев от ненависти к себе, по полу, пока, подобрав нож, не резанул руку, чтобы остановиться. Остановился. И замотав тряпкой кровь, побежал в больницу, именно в ту, в которой, так случилось, через пару лет и сам сподобился работать. Там, сидя под ярким безжалостным светом в манипуляционной, впервые вдруг почувствовал, что такое и как болит сердце.

      А утром падал снег, просто падал. И боль в перебинтованной руке начала проходить.

      В комнате, где окна узкими длинными проемами тянулись к потолку и остатки лепки пригнули вниз перегородки коммуналок, под тихую музыку сидела и обнималась пара.

      – Ах, ах, – вздыхала девушка. – Знаешь, – неожиданно сказала упавшим голосом, – а ведь я буду потом себя презирать.

      – Презирать? – он нерешительно посмотрел на нее и отодвинулся.

      По комнате бродили синие сумраки, и вдруг стало слышно, как у остановившегося внизу за окном трамвая открылись двери.

      Девушка, чуть помедлив, надела кофточку.

      – Катя, вот хотел спросить: а как тебе эта музыка?

      – Хорошая.

      – А импрессионисты тебе нравятся?

      – Нравятся.

      – А…

      – Не надо. Извини, ладно? Я… я, пожалуй, пойду.

      Так что вот такой я. Толстый, лысый, в очках. Ничего не понимающий. Влюбился недавно в женщину с карими глазами, которая заглядывала ко мне в гости от скуки. Ходил на цыпочках. Разводил джентльменство. А она искала мужа. Всё спрашивала меня:

      – Почему тебе не сделать докторскую? Ты же умный, сможешь. Ну пойди, сделай докторскую…

      – Не хочу.

      – Почему?

      – У меня есть дело.

      – Какое?

      – Я пишу.

      Она непонимающе пожимала плечами:

      – Что ж, пиши…

      Вот прекрасно понимал, что не моё. А – тянуло. Ничего не мог поделать. Чуть не в домашнего пса превратился при ней.

      А она уже настолько привыкла,