Последний завет. Боэт Кипринский

на поведение его референта да, чего скрывать, и по реакции на этот случай всех нас, не обязательно всегда должна восприниматься однозначно.¹⁰⁴

      Здесь также ощутимо присутствие боязни – и опять исключительно из любви к себе, или, чтобы уж было точнее, скажем так: – перед роковыми, грозными и опасными последствиями конфликтов. – Но устрашающее больше не проявляется здесь впрямую; – оно растворено во всеобщей вынужденной и вместе с тем как бы не имеющей причин и объяснений целесообразности:

      Мы истину, похожую на ложь,

      Должны хранить сомкнутыми устами,

      Иначе срам безвинно наживёшь…¹⁰⁵

      Перед нами в нерушимости своего «природного» величия, блеска и простоты предстаёт цензура как естественное право.

      И невозможно при этом ни на минуту усомниться в её теснейшей, нерасторжимой связи со свободой слова. Где, несмотря на вызревание множества мыслей, к реализации «в миру» из них каждый раз предназначаема всего одна и то – не всегда. Выбор идёт не только от количества, но и от «качества».

      Лишь ради того, чтобы при общении нам было поуютнее от сознания устранимости конфликтных ситуаций, мы несчётно, иногда сотни раз на дню прибегаем к умолчанию сущей, «сермяжной» правды, предпочитая обходиться ложью. И таким образом слово, как не способное к воплощению собою всей абсолютной значимости мыслимого, то есть будучи ложным само по себе, является ещё и носителем необъятного количества лжи, исходящей из неистребимой нашей потребности умолчаниями третировать ту значительную долю окружающей реальной правды, которая в понимании всех не может никак считаться терпимой.¹⁰⁶

      В данном случае запрет, несомненно, есть благо («ложь – во спасение!..»), потому что, если бы не существовало его возможности в языковой сфере, то пришлось бы на каждом шагу оперировать им в натуральной действительности. Даже трудно представить, как бы это могло происходить без того, чтобы общение между людьми сразу не угодило бы в тотальный хаос. – («Правда бы нас погубила!..»).¹⁰⁷

      В указанном значении проблема замалчивания, собственно, и есть проблема цензуры.

      Когда утверждают, что «воздержание от суждения – редкая добродетель»¹⁰⁸, то, конечно, это глубоко неверно. – Нисколько не редкая.

      Будучи выражаема в естественном праве, цензура по её масштабности явление глобальное и безмерное (конечно – не «вообще», а в системе общества); запретить её всю не могли бы никакие установления; пока только её небольшую часть удаётся ограничивать правовыми актами; и в своём огромном большинстве под запрещение подпадают лишь запреты, которыми в обществах, исповедующих демократию или к ней лояльные, могут ущемляться предусмотренные ею права и свободы.

      Узостью «набора» ограничений цензуры, прописанного в законе о СМИ, это подтверждается. В него, кажется, неплохо бы чего-то добавить (найдётся не одно хорошее предложение!); –

104

Например, можно вспомнить, как своей рафинированной правдой («Я честный человек, моё дело вступиться и открыть глаза слепым») молодой провинциальный доктор из драмы «Иванов»+ настроил против себя всех, кто его знал (они его ненавидели и считали вреднейшим, пустым, никчемным), а главный герой этого произведения не в последнюю очередь под её воздействием решился на самоубийство.

+ См. по изданию: А. П. Ч е х о в. Собрание сочинений в двенадцати томах. Москва, издательство «Правда», 1985 г.; т. 10, стр. 65.

105

Данте Алигьери. «Божественная комедия»: «Ад», песнь шестнадцатая, 124-126. В переводе М. Лозинского. По изданию: «Библиотека всемирной литературы», т 28: Д а н т е А л и г ь е р и. Издательство «Художественная литература», Москва, 1967 г.; стр. 144.

106

По этой причине клятва на библии в суде: «Я обещаю говорить правду, одну правду, ничего, кроме правды!» является не больше чем пережитком инквизизиционного права на получение признания «до костра». Такого признания, в котором «уже» достаточно улик. Но последние могут быть «искривлены» предварительным грубым дознанием, запугиванием и т. д. Оговор себя также не исключён. Обязательно «просыпятся» и умолчания – из этических или других соображений. В результате в огромной доле правдивое не состоится, и суд обычно вынужден не придавать «выглядывающей» отсюда лжи сколько-нибудь принципиального значения. – В ритуал можно ввести клятву хоть на нескольких библиях, но он останется всего лишь ритуалом. А правду приходится устанавливать хотя как будто и надёжными, но всё-таки условными доказательствами.

107

Кстати, имея в виду разное восприятие правдивого, небезынтересно указать на институт шутовства при дворах правителей прошлого. Шут (а в его роли приходилось бывать и «домашним» философам, литераторам и т. д.) мог буквально изничтожать правдой того, кому служил, и она была самой настоящей; но это позволялось только ему, обладавшему, по выражению Паркинсона, «…привилегией – своего рода дипломатической неприкосновенностью…»+; другие подданные находились в таких условиях подчинения (запрета), при которых им надо было «воспринимать» её исключительно молча и лишь как «шутовскую»; не могло быть и речи о том, чтобы она становилась основой хотя бы для каких неподконтрольных сеньору убеждений, намерений или действий придворных или – кого угодно; – в конечном счёте этим достигалась немалая «польза»: поскольку правда шута была хорошо известна всем, правитель имел возможность по ней «определять» степень преданности к себе окружающих, разгадывать, откуда могли бы исходить возмущения; а подданные оберегались от «игры с огнём».

+ По изданию: С и р и л Н о р т к о т П а р к и н с о н. «Законы Паркинсона». Минск, «Попурри», 2002 г.; стр. 218.

108

См: Бенедикт Спиноза. «Политический трактат»: глава VII, 27. В переводе С. Роговина и Б. Чредина. По изданию: Б е н е д и к т С п и н о з а. «Трактаты». Москва, «Мысль», 1998 г.; стр. 312.