Рывок в неведомое. Борис Камов

участвовала в налете, не преувеличена, – сообщал Козлов. – Поскольку нечем кормить рабочих и их семьи и добыча золота может остановиться, руднику выделили 253 пуда хлеба, который находится в Яловой. Получены сведения, что банда готовится отбить обоз. В налете собирается участвовать сам Соловьев. Прошу усилить мой отряд»*.

      Голиков показал донесение Никитину.

      – Восемьдесят мешков муки! – Пашка присвистнул. – Если Соловьев их перехватит, он сможет спокойно сидеть в тайге целую весну. Конечно, отдавать хлеб нельзя.

      – А где я возьму людей сопровождать этот хлеб? – сердито спросил Голиков. – Двадцать человек я уже послал охранять рудник. Не меньше тридцати придется послать охранять обоз.

      – Попроси – Ужур подбросит.

      – Тебе не кажется, что мы становимся ночными сторожами? Нам не хватает только колотушки, чтобы в нее бить и кричать: «Соловей, не подходи! Мы здесь!»

      Пашка ушел.

      Аркадий Петрович шагал по комнате, садился, снова вставал, однако в голове не появлялось ни одной дельной мысли. Раза два забегал Никитин, но всё по другим делам.

      Голиков почувствовал, что утомился и его клонит в сон, но решил: пока чего-нибудь не придумает, не ляжет. Он надел шинель, папаху и вышел на улицу.

      Кивнув часовому, Аркадий Петрович повернул направо, отошел от штаба шагов на двадцать и услышал шепот:

      – Голик… Голик…

      Аркадий Петрович вздрогнул. Справа от него зиял дырой полусгнивший забор давно брошенной усадьбы. Из дыры выглядывала голова в мохнатой шапке. Шапка налезала на глаза, и разглядеть лицо было невозможно.

      – Голик, давай сюда! – снова позвала мохнатая шапка.

      Шепот скрадывал интонации, но голос показался Аркадию Петровичу детским и знакомым.

      – Гаврюшка, ты, что ли?! – засмеялся обрадованный Голиков.

      – Я давно тебя жду, – ответил мальчик.

      Он схватил Голикова за руку и потянул за собой в дыру. Аркадий Петрович с трудом в нее протиснулся. Когда же он распрямился, Гаврюшка ткнулся ему лицом в живот и заплакал.

      – Ты чего? Снова побил отец?

      – Астанайка…

      – Астанайка побил?! Зачло?!

      – Да нет. Астанайка прислал трех дядек. Они забрали мамку.

      – Куда?.. Зачем?..

      – Который забирал, сказал отцу: «Послужишь нам – отдадим». Посадили мамку в сани и повезли.

      – Чего они хотели? Как отец должен им послужить?!

      – Не знаю. Мамка кричала: «Отпустите!» И еще кричала: «Митька, спаси меня!» И отец бежал рядом и держался за сани, и они его ударили ружьем.

      Голиков прижал Гаврюшку к себе. Под истершейся шубейкой вздрагивали худые лопатки и плечи мальчика. Голиков чувствовал себя виноватым, что люди Астанаева (он по привычке называл их «люди», хотя людьми они перестали быть давно) увезли в лес Гаврюшкину мать и там ее ждала, в лучшем случае, судьба Анфисы. А главное заключалось в том, что он, обладая на территории района неограниченной властью, был бессилен помочь ребенку.

      Ощущая,