Наследник. Андрей Виноградов

дело, поднабрался я тамошних фольклорных премудростей. Щеголял, случалось, перед татарочками.

      – Авыртмаган башка тимер тарак, – выдал без запинки. Почти что скороговоркой озвучил.

      – Чего ты там про башку? Все нормально у меня с башкой. Не бои́сь.

      – Это по-татарски, чудак. Не было печали, так черти накачали. Усёк перевод?

      – Врёшь. Набормотал какой-то ахинеи. Думаешь подловить? Обломаешься.

      – Скоро сам проверишь.

      – Ох, Иван, как же сейчас не до твоих хохмачек. И заметь, мил человек, малость мелкую: у меня крымский татарский. Это как куст с сосной ровнять, хотя там и там корни. Мне предстоит утраченную связь с народом восстанавливать. Ну чего ты лыбишься? Какую такую связь? Разорванную проклятым, ненавистным сталинизмом. Вот какую.

      Я невольно подобрался ввиду пафоса. «И преподнес-то как – обыкновенно, без надрыва, впрямь как ношу. Ну дает, татарин-новодел».

      – Вали уже. Лучше незваного гостя он, – расщедрился я на слова, что были ни к чему, но так и лезли наружу. – Метлу, смотри, не прихвати в задумчивости. Не то коммунальщики, такие же ненавистные, как сталинизм, тебя в международный розыск объявят. А татары? Татары враз сдадут. Ты ведь необрезанный… Или? Вот видишь. Это раз. Как узбеку тебе, кстати, тоже следовало бы… В одно верите, но теперь уже все равно, «узбекство» у нас в прошлом. Коран не настаивает? Ну, ты даешь. А я с тобой как с неучем. А ты, оказывается, круто «подковался»… Но принимать тебя будут не по Корану, а по роже и, как следствие, прочим признакам. Одной твоей рожи, поверь мне, для растворения в крымско-татарской ущемлённости недостанет. Не тот случай. Или рожа не та. Так вернее. Но главное – в языке ты ни бельмеса не смыслишь. И это – два. Мой тебе добрый совет, старина: прикинься немым. И… – тут уж я не сдержался, хихикнул. – И обрезанным.

      Это мимолетное воспоминание о прощании с дворником тотчас же придает моим несобранным мыслям хоть какую-то направленность.

      – Вали уже. В пампасы вали. Сегодня не до тебя, – напутствую шепотом Дядю Гошу и легко направляю его тапкой в филейную часть. Головой тот уже миновал границу дверного проема. По моему представлению, пампасы где-то там. В смысле, в той стороне.

      – Ах, ты…

      Дядя Гоша хочет ответить чем-то столь же малоприятным, но мне неинтересно. Я с утра, пусть и повалялся вволю, все равно не расположен ни к чему живому. В том числе к живому обмену мнениями о любви и дружбе. Нарочито невежливо затворяю дверь, до последнего придерживая язычок замка – «кла…».

      – Тсс! – одергиваю его, глупо поднося палец к губам.

      Призывающий затаиться жест – не более чем смешная привычка. Умом понимаю, что глупо обращаться к двери, но палец и рот ума не слушают, хоть и находятся к нему близко. Проще говоря, ничего не могу с собой поделать: основал ритуал – следуй ему.

      В конце концов, вся жизнь так или иначе соткана из нитей увиденного, придуманного, подмеченного, подсказанного, заученного. Твои собственные нити, если окружен не