Прах Анджелы. Фрэнк Маккорт

Ну же, клади в рот скорее.

      Я не хочу ириску, потому что она липкая и облизанная, но я не знаю, как себя вести, когда заключенная дает тебе ириску, и уже собираюсь положить ее в рот, но ко мне подходит гард, забирает ириску и швыряет ее обратно тете.

      – Шлюха пьяная, – говорит он. – К ребенку бы хоть не лезла!

      Женщины смеются.

      Сержант дает маме одеяло, и она засыпает, вытянувшись на лавке. Мы все ложимся на пол. Папа сидит у стены и не спит – глаза у него блестят из-под козырька кепки; гарды угощают его сигаретами, и он закуривает. Оказывается, гард, который швырнул ириску, сам родом из Баллимены на Севере, и они с папой вспоминают общих знакомых оттуда, и еще из Кушендалла и Тума. Гард говорит, что когда выйдет на пенсию, поселится на берегу Лох-Ней и тогда уж порыбачит вдоволь.

      – Угорьков наловлю! – мечтает он. – Шибко они вкусные, жареные-то.

      – Пап, этот дядя Кухулин? – спрашиваю я.

      Гард хохочет так, что лицо у него становится совсем красным.

      – Вы слыхали? Кухулин, надо же! Ну, малец. Хоть и янки, а Кухулина знает!

      – Нет, дядя не Кухулин, – говорит папа. – Просто хороший человек, который когда-нибудь поселится на берегу Лох-Ней и будет рыбачить сколько захочет, – говорит папа.

* * *

      – Фрэнсис, вставай! – тормошит меня папа. – Пора!

      В бараках шумно. Какой-то парень моет пол и поет:

      Всем понятно, почему

      Дорог мне твой поцелуй.

      Все поверить не могу,

      Что и я любим тобой.

      Я говорю ему, что нельзя петь эту песню, потому что она мамина, но он молча попыхивает сигаретой и уходит, а я сижу и удивляюсь: как это люди смеют петь чужие песни?! Заключенные, ворча и позевывая, выходят из камер.

      – Ты уж прости меня, малыш, за шутку, – говорит мне тетя с ириской. – Перебрала я вчера малость.

      – Шевелись, давай, шлюха старая, не то опять за решетку упеку, – грозит ей гард.

      – Ну и упекай, синезадый, – кричит она. – Как сяду, так и выйду.

      Мама сидит на лавке, закутавшись в одеяло.

      Какая-то седая женщина приносит ей чашку чая.

      – Я – жена сержанта, – представляется она. – Муж сказал, помочь вам надо. Яичко всмятку желаете, а, миссус?

      Мама качает головой.

      – Ну же, ну же, миссус, в вашем-то положении надо яичко скушать.

      Но мама снова качает головой, я не понимаю, как можно отказываться от яичка всмятку, ведь на свете ничего вкуснее нет!

      – Ладно, мэм, – говорит сержантова жена. – Я тогда вам гренок принесу и что-нибудь детям и вашему бедному мужу.

      Она уходит в другую комнату и приносит чай и хлеб. Папа пьет чай, а хлеб отдает нам.

      – Да ешь ты уже свой хлеб, ради бога, – ругает его мама. – Свалишься с голоду, какой от тебя толк тогда?

      Папа качает головой и говорит сержантовой жене, что ему бы лучше сигаретку. Та приносит сигарету и сообщает маме, что гарды собрали денег нам на билет и что машина отвезет нас с чемоданом на вокзал Кингсбридж, а там каких-то три-четыре часа – и мы в Лимерике.

      Мама обнимает ее