Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой. Нелли Шульман

и анализ не в чести… – Берия хмыкнул:

      – С вашими успехами, вам пора завести шарашку для психологов. Работниками мы вас снабдим… – он щелкнул пальцами:

      – Наум Исаакович, запишите себе. Пациентка Лакана, насколько я помню, вернулась в человеческое общество примерно в возрасте двух лет… – Кардозо подтвердил:

      – Именно так. Но до шести лет она не произнесла ни слова. Тем не менее, потом она заговорила. Однако, она подверглась насилию, а у них… – он махнул на площадку, – судя по данным осмотров, ничего такого не происходит. То есть пока не происходит. Самым старшим в группе всего лет семь… – Берия ткнул окурком в хрустальную пепельницу:

      – Забирайте ее в комплекс… – распорядился министр, – пришло время познакомиться поближе с нашей Принцессой… – подняв трубку полевого телефона, Кардозо велел охранникам:

      – Несите на вышку снотворное, я встречу вас внизу.

      В последний раз Эйтингон видел Принцессу, как называли девочку во внутренних папках шарашки профессора Кардозо, два года назад. Покуривая сигару, он разглядывал голую комнату, за особым, односторонним, пуленепробиваемым стеклом:

      – Правильно, тоже в марте. Я летел с Дальнего Востока на китайскую границу. По дороге я заглянул сюда, проверить, как обустраивается аспирантка, как дела у наших подопечных. Но тогда никого из группы не забирали в комплекс, я наблюдал за ними издали, с вышки… – в апреле пятьдесят первого, следуя сведениям от китайских коллег, Наум Исаакович, наконец-то, нашел и расстрелял Осман-батыра:

      – Мерзавец ничего не сказал… – он сжал зубами окурок, – мы понятия не имеем, куда делась проклятая Марта. Сколько я с ним ни бился, он молчал. Стэнли, в Лондоне, тоже ничего не сообщает… – вынырнув на поверхность весной сорок восьмого года, в Берлине, дочь Кукушки опять исчезла из вида:

      – Саломея не нашла ее в Израиле. Сука, она еще отплатит, за предательство. И Ягненок тоже, все равно, что мертв. Именно он навел американцев на Матвея… – расстрел Осман-батыра не помог.

      Осенью пятьдесят первого года Наума Исааковича, прямо из министерского кабинета, препроводили в подвальный этаж, во внутреннюю тюрьму Лубянки. По рассказам Серебрянского, он знал, чего ему ожидать:

      – Меня не расстреляют, я слишком ценный работник. Яшу тоже не тронут, он все свалит на меня… – очных ставок им не давали, однако, покинув камеру на прошлой неделе, Эйтингон обнаружил товарища Яшу в его кабинете:

      – Кажется, он вообще миновал отсидку. Впрочем, о таких вещах мы не говорим… – Яша даже глазом не моргнул, увидев товарища Котова, в неизменной, твидовой кепке:

      – Он заметил, что я лучше выгляжу, – коротко усмехнулся Эйтингон, – что отдых пошел мне на пользу… – Наум Исаакович не сомневался, что его семья в порядке:

      – Так и оказалось. Им оставили квартиру и дачу, старших не сняли с министерских должностей… – жена, вытирая слезы, принесла Эйтингону