Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом. Виктор Мануйлов

подполковник, отвоевались. Лежите теперь здесь, а уж я как-нибудь сам, – сказал он, закончив перевязку. – Будем отходить, прихватим. Немцам не оставим.

      – Спасибо, капитан, – попытался улыбнуться Дудник, но лицо его лишь перекосилось от боли. – Скажите Красникову, – с придыханием продолжал он, – чтобы одно орудие выкатил на прямую наводку против дота. Да и справа, похоже, тоже может быть дот. И еще вот что: посоветуйте Красникову, чтобы отступал под прикрытием огненного вала. Иначе не пройти.

      – Ладно, скажу, – пообещал Мартемьянов. Он сделал Дуднику самокрутку, зажег ее, сунул в рот, положил автомат на грудь и приподнялся.

      И тут же Дудник увидел, как шея его вспухла, будто под кожу сунули мячик, а потом сразу же брызнула обильной кровью. Руки у Мартемьянова подломились, и он ткнулся носом в землю, но тут же приподнялся, однако не удержался на руках, упал на бок, потом, судорожно перебирая руками и ногами, лег на спину. Одна рука его медленно, с трудом дотянулась до раны, попыталась ее зажать. Он еще успел, хрипя и вращая кровавыми белками глаз, приподнять трясущуюся голову, попытался что-то сказать, но слов разобрать было нельзя.

      Алая кровь хлестала между пальцами, прижатыми к горлу, и было видно, как жизнь покидает тело бывшего капитана: оно все более обмякало и приникало к земле, словно пытаясь вписаться в неровности воронки.

      Дудник смотрел на него во все глаза, забыв о своей ране, понимая, что он ничем не может помочь своему товарищу по несчастью.

      Капитан закашлялся – кровь потоком хлынула изо рта. Он захлебывался ею, с хрипом втягивая в себя воздух. Вдруг меж сомкнутых ресниц его выдавились две слезинки и задрожали, готовые скатиться по щекам. Мартемьянов медленно открыл глаза, зрачки его какое-то время блуждали из стороны в сторону, потом остановились на Дуднике. С минуту, наверное, они смотрели друг на друга, глаза в глаза, пока глаза капитана не подернулись смертной пеленой, не остановились, и только слезинки все еще дрожали на ресницах, как живые.

      Дудник пальцами прикрыл глаза капитана, оттолкнул бесполезный автомат и, преодолевая боль, снял с себя все лишнее, оставив лишь гранаты. Иногда он замирал от боли, пережидал, стиснув зубы и крепко зажмурив глаза, – боль немного отступала, он снова шевелился, стараясь не тревожить раненую руку.

      Может, что-то отвлекло немецкого пулеметчика, но до самого леса ни одна пуля не прожужжала над головой бывшего подполковника. В лесу он поднялся на ноги и, качаясь, останавливаясь, то и дело хватаясь рукой за ветви деревьев и кустарника, побрел на звуки боя. Он брел по лесу, через который они менее часа назад шли втроем, живые и невредимые. И вот двоих уж нет, сами они никого не успели убить в этом бою, и получилось, что цена их жизни – цена тех нескольких патронов, что истратил немецкий пулеметчик. Медяки какие-то. Да и его, Дудника, тоже: с раздробленной костью предплечья долго не протянуть. Да и зачем тянуть? Кому он нужен – безрукий-то?

      Боясь потерять сознание, Дудник остановился, припал к березе и закрыл глаза. Так он стоял минуту или две. Боль отпустила, сознание прояснилось. Дудник открыл глаза: