Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса. Генри Лайон Олди

бури посильнее, бывали куда более грозные штормы, но эта непогода, проигрывая в мощи, брала другим.

      Грязь, дрянь, пакость.

      – Корабль! Смотрите, корабль!

      – «Пенелопа»! Клянусь грудью Амфитриты, «Пенелопа»!

      – Радуйтесь!

      Ветер на лету подхватил крики, рванул с треском. Понес клочья в ярящуюся даль. Туда, где кренились набок три мачты, заблаговременно лишенные парусов, где надрывались гребцы и гнулись тростинками весла; где рождался из бури смоленый корпус «Пенелопы». Вернулось на крыльях ветра, удивительно ясное:

      Вздымает море

      Валы-громады,

      Любая – чудо,

      Любая – воин…

      – Безумец! – в восторге захлебнулся кто-то. – Слава Многокорабельному!

      …Лазурноруки,

      Пеннокудрявы,

      Драконьи шлемы,

      Тритоньи гребни…

      Старый гимн кормчих вдохнул в толпу на берегу новые силы. Едва корабль достиг отмели, люди ринулись в воду. Сбитые с ног, вдосталь наглотавшись соленой воды, они цеплялись друг за друга, руки тянулись к крутым бортам, тащили судно вперед, на спасительную сушу – и волны стихали вокруг, изумленные порывом смертных.

      Вскоре корабль был в безопасности.

      И почти сразу, словно уставшее проказничать дитя, заснула буря, подложив под чумазую щеку кулачок Авлиды.

      Сколько досягал взгляд, берег усеивали шатры. Дымились кострища, даруя тепло, готовя еду и высушивая мокрую насквозь одежду. Отдыхали измученные суда, прикорнув на ясеневых катках. Солнце, изредка являясь в прорехах облаков, дивилось: великая армада, недавно отправившаяся под Трою добывать величия и подвигов, сейчас смотрелась блудным сыном, сполна вкусившим побоев. Песен не пели; явись в лагерь бродяга-аэд, прибили бы со зла. Больше молчали, недружелюбно поглядывая на соседа. В бедах всегда славно кого-нибудь обвинить. Почему не его, соседа?

      Одиссей сидел в сторонке, возле «Пенелопы».

      Хотелось лечь и сдохнуть, но сдохнуть было нельзя. Хотелось встать и уйти куда глаза глядят, но вокруг… глаза б не глядели! Хотелось, чтоб ничего не хотелось, но тогда не стоило бы так упрямо вырываться из цепких объятий моря. На дне покой, на дне тишина. Игра слов горше морской воды: на дне не надо заботиться о дне грядущем.

      Все тело ломило, старый гимн кормчих застрял в глотке войлочным кляпом. Наверное, так чувствуют себя победители.

      – С возвращеньицем! – насмешливо поздравил его проходящий мимо воин, голый по пояс. Латный запон[5] блестел влажными бляхами, напоминая яблоко в росе. – Подобру ли, поздорову?!

      Рыжий поднял голову.

      Воина он не узнал. Зато узнал тень воина на песке. Не так много в Ахайе взрослых людей, за которыми волочится тень ребенка.

      – Протесилай? Из Филаки?

      – Смотри-ка, запомнил! А я уж думал: богатый буду…

      Он собрался было шлепать дальше, но обернулся напоследок:

      – Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!

      – Нравишься… Ты мертвый, да?

      Воин озадаченно почесал волосатую грудь. Ниже ключиц волосы начали

5

Запон – боевой пояс с передником, обшитым медными пластинками. Вместе с панцирем образовывал двойной слой брони.