Здесь живу только я. Александр Пелевин

церковных гимнов.

      – Так вот, – продолжил Герман, – если Мухляков выиграет процесс (а он его выиграет), нам придется платить нехилый штраф. А денег у нас нет. Соответственно, студию придется продавать.

      – Мда, – Петр потушил окурок и отрезал себе еще один кусок торта. – Неужели все так плохо?

      – Не совсем. У меня есть домашняя студия, на которой я смогу делать всякие небольшие вещи. Денег у меня почти не будет, но зато будет свобода творчества. А это все-таки важнее. На самом деле нет. Ну да ладно. Кстати, ты, кажется, как-то говорил, что у тебя есть хорошая идея для видеоклипа?

      – Да, у меня есть одна идея…

      Его речь прервалась звонком в дверь.

      – Кого сюда еще занесло? – он поднялся из-за стола и поспешил открыть.

      На пороге стояли двое.

      Первой, кого обнаружил за дверью Петр, оказалась Сонечка.

      На ней было короткое пальтишко цвета венозной крови, а чуть повыше, если не всматриваться в пухловатые губы, выкрашенные ярко-алым (не надо, не надо всматриваться), в гладкие теплые щеки (выше, выше) и в глаза (не смотреть!), можно было, минуя лицо, полюбоваться такого же цвета шляпкой, слегка заломанной на правый бок.

      Петр сглотнул слюну: встреча с этой женщиной не сулила ничего хорошего, что, впрочем, и было уже проверено пару месяцев назад.

      Сонечка училась на филфаке и любила стихи. Она не пропускала ни одного поэтического вечера; одно время даже пыталась что-то писать сама. Написанное не понравилось ей. Выступать на сцене она стеснялась, зато беззастенчиво слушала каждого симпатичного юношу, читающего вслух: рифмованные строчки. Она любила богемную жизнь, а богемная жизнь любила ее, поскольку Сонечка оказалась весьма образованной и начитанной – спала она только с поэтами. Лишь для Петра, который в жизни не написал ни одного четверостишия, она сделала исключение, о чем и сообщила ему на следующее утро. Тем не менее через день Петр вновь пришел к ней – с цветами и сборником Бродского.

      – Привет! – Сонечка чмокнула его в щеку жизнерадостным комариным укусом. – С днем рождения тебя! Знакомься, – она показала рукой на своего спутника. – Это мой друг, художник Венедикт Никонов. Веня, это Петр.

      Без особого удовольствия он пожал протянутую ему руку и только потом перевел взгляд на парня, которому эта рука, вне всякого сомнения, принадлежала. Он был скорее худощав, нежели строен, с длинными, почти жидкими светлыми волосами, чуть ли не стекающими под футболку с изображением Энди Уорхола, который выглядывал из металлической пасти кожаной куртки на сломанной молнии. Обезьянья челюсть его, ошипованная мелкой колючей бородкой, слегка выдавалась вперед. Если опустить взгляд чуть ниже подбородка Уорхола на футболке, можно было приметить аккуратно порванные на коленях джинсы, зауженные книзу по дурной моде последнего десятилетия.

      – Рад познакомиться! – скороговоркой выпалил Венедикт.

      – Добрый день. Проходите.

      Петр впустил обоих в квартиру и закрыл за ними дверь.

      Так начался первый день его новой