Радикализация искусства. Избранное. Глеб Нагорный

деду, – не отставал Перфораций, от которого подпорченный Слайдик прятал глаза и пытался, точно фотопленка, скрутиться в рулончик. – Смотри, у тебя еще «серебряная» нить даже не оформилась, а туда же…

      – Ик…

      – Ну тебя! Недопроявленный. – Перфораций сердито оттолкнул Слайдика, отчего тот, потеряв равновесие, упал со стула и так и остался лежать между исторгающими сырный запах разноразмерными ногами жирующих, а сам направился помогать Быстродею.

      – Вискоза! Вискоза! Попросим, господа! – толстомясый конферансье в смокинге, составленном из компакт-дисков, с плоским лоснящимся лицом и затравленной «серебряной» нитью поправил бабочку на мутном заезженном воротничке и уступил место вялой, завернутой в целлофан девице.

      Девица была бледной и какой-то обездоленной. Острые коленки, шиповидные локотки, выступающая рамочка ключиц. Лениво потряхивая воробьиными перышками жидких плохо выкрашенных волосков, она сиротливо переминалась под заунывную музыку около вонзившегося в потолок эрегированного стального шеста, с которым явно не знала, что делать: то ли поелозить по нему межножьем, то ли почесать о него спину, и под горловые бухтения зрителей нехотя разоблачалась. Целлофановая обертка, словно длинная, тягучая слюна, которую пускал сквозь фарфор зубов обезличенный Генеральный Ассенизатор, медленно сползала на сцену. Девица извивалась – «серебряная» нить у нее была вязкой и скучной. Ее не хотелось – ее жалелось. Вплоть до того чтобы скинуть с себя шевиотовый пиджак, набросить на колючие плечи, приголубить и тихо так, в ушко, заботливо прошептать: «До чего ж ты себя довела, сиротко… Давно ль из приюта? Идем, я тебя копчеными щековинами с пивом угощу… Сразу в тонус войдешь… А может, горяченького хочешь? Как насчет глинтвейна с яблочным пирогом?.. Вон – продрогла вся… Суконце ты мое залатанное… Или просто… борща с сальцем да чесночком, ты как?.. жировая пленка и ветчинная прожилка?.. В момент отпаришься… Да не стесняйся, не стесняйся, сирая… Я сегодня при „лавэ“… Извини за убогий язык – при деньгах я, простынка ты моя лоскутная… Впрочем, тебе понятней первый вариант – ущербный… Песнь ты моя… не спетая…»

      Тем временем обезличенный не терял времени даром. Рука его была под столом и теребила пероксидную шевелюру большеглазой и влажногубой Лайкры, которая, со стороны казалось, искала среди объедков и костей завалявшуюся шпильку. «Хваты подбери, кому говорю, подбери хваты», – изредка наставлял он нерадивую, побрякивавшую дешевым драже бижутерии одалиску.

      Быстродей швырнул на стол несколько фотографий с наспех сделанными надписями, выхватил протянутые купюры и, утянув за объектив пузырящегося в шампанском Перфорация, покинул зал.

      – Я еще не отснял пленку! – упирался тот, на ходу щелкая аппаратом.

      – Бежим, говорю. Чем толще извив цепи – тем тоньше извилина. Не так поймут: нас потом самих и отснимут,