Русский ад. Книга вторая. Андрей Караулов

неловко приткнулась у небольшого сугроба. Наташа думала, что Александр Исаевич выйдет на воздух, но он молчал и сидел неподвижно.

      – Саша… Ты сказал неправду

      Она положила ему на колени руку, словно хотела его согреть.

      – Если бы неправду… – откликнулся он.

      Наташа никогда не говорила с Александром Исаевичем о ГУЛАГе, но однажды все-таки не удержалась, спросила: что там, в лагере, было для него самое страшное…

      Солженицын ответил: как-то раз он проснулся от шороха. Лагерники знали каждый шорох в бараке. Но это был особенный шорох. Александр Исаевич приподнялся: вши стадом сбегали с тела его мертвого соседа; помер он где-то час назад, труп остывал, и вши оставляли его со скрежетом…

      Если Александр Исаевич волновался, он начинал говорить очень быстро, не так, как всегда; его степенность куда-то пропадала, и было видно, как же он на самом деле беззащитен, мрамор таял, как снег, на глазах появлялись слезы…

      – Мы-то думали, Наташа, «Архипелаг» – первый камень в будущем музее коммунистической инквизиции. Равенство в бесправии. И когда Михаил Сергеевич великодушно объявил «гласность»… вот же, господа коммунисты, вот они, все ваши преступления, пронумеровано и подшито.

      «Архипелаг» начинает, а все, кто хотел бы что-то сказать, продолжают: кто крохоткой в тетрадке, кто большой развернутой строкой, а кто и рисунком… – разве «Архипелаг» недостоин надежд читающей России?

      Но после «Архипелага» лагерники наоборот раскололись, и мы видим сейчас взаимную отчужденность зэковских сердец.

      – Ты не прав, Саша…

      Он сидел, погруженный в себя, и говорил с трудом, очень спокойно, но твердо.

      – Копелев, Лакшин, Войнович, ясно же выбрана линия: опорочить имя. В Древнем Риме был когда-то такой обряд: изъятие имени.

      – Нобелевские имена не умирают.

      – Еще как! Десятки примеров. Кто знает, что Чазов – нобелевский лауреат? Кто читает Шолохова? А главное, зачем?

      Наташа не ответила.

      – Поехали, наверное… Когда едешь, веселее как-то… – предложил он.

      …«Шевроле» завелся только с третьего раза. Совсем старенький, продать бы его поскорее…

      И опять они всю дорогу молчали: Александр Исаевич был какой-то потерянный, не в своем контуре. – Левка, Левка… пишет грубо, с патетикой; правдивость, видите ли, у Александра Исаевича дает трещины и обваливается… И все это только потому – Копелев не сомневается, что Александр Исаевич провозгласил себя «единственным носителем единственной истины».

      Интересно: если бы Солженицын жил где-нибудь далеко от Москвы и там, в его укрывище, родились бы «Один день…», «Матренин двор», «Раковый корпус», «В круге первом» и, наконец, «Архипелаг»… – послушайте, если бы он сразу, в один день предъявил бы человечеству все свои книги, его бы тут же назвали святым!

      Если происходит Обретение, если он, бывший солдат и бывший узник, вдруг получает – для чего-то – еще одну жизнь и в ней, в этой жизни, из ее духа, из ее подвига (вся жизнь как подвиг) рождаются, одна за другой, его великие