Итальянские рассказы. Тимур Валитов

над итальянской культурой, и бросили в фургон, половину которого уже занимал втиснутый в веревки Маяле.

      – Вчера дуче был расстрелян партизанами под Меццегрой, – еле внятно отграссировал лейтенант, – и теперь, синьор, вы певец эпохи, ушедшей навсегда.

      Днем позже аудитория военно-полевого трибунала, в которой уже невозможно было угадать некогда поражавшую великолепием фуршетную залу федерального секретаря, стала местом суда над пятьюдесятью двумя членами вальдостанской фашии, пособниками дуче в преступлениях против страны и человечества, и местом вынесения пятидесяти двух смертных приговоров, приведенных в исполнение через повешение, и пятьдесят две наспех сколоченных виселицы всю ночь простояли на террасах, спускающихся к реке, среди вырубленных виноградников, являя освобожденной Италии то, что осталось от судей, партийных воротничков, офицеров, чернорубашечников, профессоров и прочая, и лишь Марио Скорчезе, по-прежнему промышленный магнат и держатель большей части облигаций бог его знает скольких вальдостанских заводов, пятьдесят два раза вставал за свидетельскую трибуну, обличая поборников коричневой чумы, и все пятьдесят два раза, прежде чем дать показания, отмечал, что лишь идиоты и мертвецы не меняют своих убеждений. Следующим утром виселицы были разобраны – все, кроме одной.

      Председатель военно-полевого трибунала велел ввести Бартоломио Гарпалиону: маэстро усадили на скамью перед кафедрой суда, и, несмотря на столь юный возраст, держался он невозмутимо и даже надменно, а потом аудитория наполнилась возмущенными шепотами, едва собравшиеся разглядели на обвиняемом жилет из черного бархата, расшитый львами.

      – Бартоломио Гарпалиону, – начал председатель, – вы обвиняетесь в услужении партийным интересам и измене светлым идеалам искусства. Раскаиваетесь ли вы в совершенном предательстве?

      Двое партизан, волочивших Баччо до скамьи, учили говорить «синьор председатель», когда обращаешься к судье, но ему было плевать. Ночь, проведенная в сыром подвале с окошком под самым потолком, в котором не было видно ни звезды за пятьюдесятью двумя виселицами, только убедила его в своей правоте, а потому нет, раскаиваться он не собирается, и если Господь его оставил, то пусть отнесется милостиво к его поэзии.

      За свидетельской трибуной появилась тетка Баччо, приехавшая из-под Бриансона, где последние четыре года руководила партизанским соединением в тылу коллаборационистов, за что уже получила медаль из рук де Голля. Прося принять во внимание ее авторитет противника «нового порядка», она ходатайствовала перед судом о помиловании посрамившегося племянника, но Баччо заявил протест, ссылаясь на отсутствие у него какой-либо родни во Франции, этой пропащей стране. Следом за трибуну встали мать Баччо и его старшая сестра, в один голос молившие его отказаться от написанных стихов и вернуться в Жовансан, но маэстро отвечал, что за всю свою короткую жизнь успел