Такова жизнь (сборник). Мария Метлицкая

у него в мастерской – они просто не могут друг от друга оторваться. Она бы совсем перебралась к нему – но не может бросить бабку. Она рассказывает мне все в деталях и в подробностях, и я смущаюсь – такого опыта у меня еще нет. Что там мои свидания с мальчиками из соседней группы? Она называет его по фамилии, Ганецкий, говорит, что он сказочно красив, талантлив, нежен, без конца лепит ее портреты и называет своей музой.

      Ну, в общем, все понятно. Я вижу, что Катька, моя бедная Катька, совсем потеряла голову.

      Конечно же, она тащит меня в его мастерскую, в маленький пыльный подвал в районе Чистых прудов.

      Там я вижу Катьку сидящую, лежащую, стоящую, обнаженную и в одежде – словом, Катька везде и всюду. Ганецкий хорош собой – крепко сбитый, с сильными руками ремесленника, синеглазый, с короткой русой бородой, рваные джинсы и растянутый вязаный свитер. Он заваривает нам чай, глубокомысленно курит трубку – и по всей мастерской витает запах вишневого листа. Он почти не обращает на нас внимания – рассеянно ходит по мастерской, переставляет работы, месит глину…

      Мы с Катькой пьем чай и тихо, как мыши, перешептываемся.

      – Ну, как тебе? – одними губами спрашивает Катька.

      Я пожимаю плечами. Она обиженно машет рукой, мол, ничего ты не понимаешь.

      Потом Катька надолго пропадает, да и у меня куча разных дел.

      Через три месяца она появляется на пороге моей квартиры – и я пугаюсь ее вида. Она «черная лицом» – теперь я понимаю значение этого выражения. На исхудалом лице горят необыкновенные Катькины глаза. Покачиваясь, она садится на табуретку и просит кофе.

      – Может, поешь? – предлагаю я.

      Она мотает головой:

      – Ничего не лезет.

      И рассказывает, что Ганецкий выгнал ее, потому что, ясное дело, у него завелась баба. И еще что у нее, у Катьки, срок два с половиной месяца.

      – Какой срок? – торможу я.

      – Тот самый, – тихо говорит Катька.

      – И что делать? – я пугаюсь.

      – Не знаю, – плачет Катька. – Срок большой. А рожать я не буду.

      Я долго увещеваю ее, что надо родить, ведь от любимого же, и говорю про то, как страшно делать первый аборт.

      Катька неожиданно говорит:

      – А жить вообще страшно. Ты не заметила?

      – А что Ганецкий? – спрашиваю я.

      – Умней вопроса на нашлось? – огрызается Катька. – Сказал, твои проблемы.

      Мы, конечно, нашли врача, опытного. На большом сроке Катьке сделали аборт. В больнице она лежала тихая и бледная, не плакала, просто смотрела в одну точку.

      В Строгановку она не вернулась, сказала, что «не может видеть всех этих». Пошла работать в ЦУМ, продавщицей в отдел сувениров. Объяснила, что на людях ей легче.

      Она ни с кем не встречалась, говорила, что все еще любит Ганецкого и что на сердце – одна сплошная кровавая рана.

      Однажды неумело попыталась вскрыть вены – потом испугалась, и у нее хватило сил позвонить мне. Я прибежала одновременно со «Скорой».

      Катьку