К берегам Тигра. Хаджи-Мурат Магометович Мугуев

даром что денщик, а человек я рисковый.

      – Тебе бы в строй, – смеется Химич.

      – А что, может, я сам за храбрость до прапорщика дойду, – отрезает Пузанков.

      Мы смеемся. Химич, недовольный таким сравнением, говорит:

      – Ну, это мы поглядим, когда в бой попадем. Небось тогда спрячешься, коням хвосты пойдешь подкручивать.

      – Ну там посмотрим, – решает Гамалий. – А теперь айда спать.

      Пузанков уходит. Химич тушит свет, и через минуту он и Гамалий мерно храпят. Я хочу вызвать в памяти образы близких мне, родных людей, но сознание помимо моей воли покидает меня, и я погружаюсь в глубокий, без сновидений сон.

      Еще совсем темно. Звезды лишь слегка поблекли на небосводе. До рассвета еще часа полтора, но сотня уже проснулась. Казаки возятся у коновязей, мелькают фигуры, слышатся вздохи и отчаянные зевки.

      – Куцура, не бачив мово коня? – спрашивает кто-то из темноты.

      – Ни. А що?

      – Та нима його нигде, провалився скризь зимлю.

      По парку движутся тени. Это казаки бродят в поисках разбредшихся за ночь коней.

      – А ты йому ноги спутляв? – интересуется Куцура.

      – Ни, забув. Та ций сатани що путляй, що не путляй, все одно сбижыть.

      И крутая брань завершает этот разговор на ходу.

      Пузанков увязывает тюки. Горохов разбирает палатку.

      Гамалий зевает во весь рот.

      – Теперь бы еще соснуть, – вслух мечтает он.

      Химич бубнит у коновязи, подгоняя мешкающих казаков. Кухня разевает огненную пасть, и из открытого куба поднимаются клубы белого пара.

      – Супу давать? – спрашивает Пузанков.

      – Давай, да побольше, – сквозь зевки кидает Гамалий.

      Спустя несколько минут мы вместе со всеми едим горячее варево с плавающим в нем мелко накрошенным мясом. За ним следует каша – крутая, густо посоленная пшенная каша, поджаренная на свином сале. Она хрустит на зубах. Есть не хочется. Но мало ли чего не хочется! Перед выступлением полагается хорошенько наполнить желудки, и мы поедаем наш «обед», поданный в три часа ночи.

      «Эх, накормить бы пару раз вот так, среди ночи, обедом из котла всех этих окопавшихся при штабе бесчисленных трутней в генштабистских мундирах и сверкающих аксельбантах!» – со злостью думаю я.

      Палатки уже скатаны, тюки навьючены, кони заседланы, люди накормлены. Пузатый кашевар разливает по котелкам кипяток. Казаки неторопливо пьют чай. Гамалий смотрит на восток. Горы посветлели, звезды тают одна за другой и гаснут на сером небе. Красноватое зарево медленно поднимается за Асад-Абадским перевалом. Четкие контуры деревьев прорезают серую мглу. Шеверин просыпается. Лают бродячие собаки. Скрипит проезжая телега, и пофыркивают кони.

      – Пора! – говорит Гамалий и коротко, негромко командует: – Сотня, готовс-с-сь!

      Люди приходят в движение. Засовываются за голенища ложки, прячутся в сумы недоеденные куски хлеба и сахара.

      – По коня-ам! – снова прорезает тишину голос командира.

      Мы идем по своим местам. Сотня, ведя коней в поводу, тянется к оголенной площадке. Обоз – вернее, кухня, пулеметы и вьючные кони – проходит вперед и