К берегам Тигра. Хаджи-Мурат Магометович Мугуев

окружающие Аб-Герм холмы!

      – Вы тоскуете здесь? – спрашиваю я.

      – Вообще да, но два обстоятельства заставляют забывать о скуке – работа и чувство долга. Народ так мучается, так страдает на этой войне, что нам, тыловикам, стыдно думать о себе.

      Признаюсь, я не ожидал такого ответа. Мне казалось, что я услышу от нее горькие жалобы на забросившую ее в эту глушь судьбу.

      – Вот только принесут ли эти страдания ему пользу? – медленно, как бы думая вслух, говорит Ирина Петровна.

      Я не понимаю, о чем говорит она.

      – Несомненно! Слишком великие жертвы принесла Россия, и немыслимо, чтобы они пропали даром. Да иначе и не может быть. Ведь теперь не тысяча девятьсот пятый.

      Ирина Петровна крепко жмет мне руку. Ее глаза сияют.

      – Как вы сказали? Теперь не тысяча девятьсот пятый год? – взволнованно повторяет она.

      – Конечно. Война многому научила нас. Мы тоже стали разбираться в жизни.

      – Значит… значит, – почти вплотную приближая ко мне свое лицо, говорит она, – казаки в случае… не будут стрелять в народ?

      – Вы хотите сказать: в случае революции?

      Она молча наклоняет голову.

      – Ни в коем случае! Девятьсот пятый год не повторится.

      Она пристально смотрит мне в глаза испытующим взглядом, потом тихо и ласково целует в лоб и нежно, очень трогательно проводит ладонью по моей щеке.

      – Спасибо, – еле слышно говорит она. Потом, тесно прижав к себе мой локоть, поворачивается, и мы медленно идем назад к Аб-Герму.

      Встретившая нас в коридоре сестра милосердия лукаво улыбается:

      – Хорошо прогулялись?

      – Да! – коротко отвечает моя спутница.

      Попрощавшись с нею, иду к себе. Нежность и большая благодарность к этой еще недавно незнакомой и так внезапно ставшей мне близкой женщине охватывает меня. Я не чувствую более одиночества. Как, в сущности, немного надо тепла людям, когда они лишены его. Я оборачиваюсь и с благоговением смотрю в сторону дома, где светятся окна сестер. Потом иду в отведенный нам флигель.

      – Ну что, поженихались? – слышу я сбоку вкрадчивый, любопытствующий голос Химича.

      – Что вы! Просто гуляли, говорили о литературе, – отвечаю я, раздеваясь.

      Дурацкая фраза прапорщика грубо врывается в мое восторженное, лирическое настроение.

      – Ну да, лите-ра-тура! – недоверчиво тянет Химич. – Небось повезло?

      Я поднимаю голову. На меня глядит освещенное луной круглое, с подкрученными вверх усами лицо прапорщика. Оно выражает такое неудержимое любопытство, что я обозленно говорю:

      – А ну вас к бесу!

      Химич молчит. Потом, видя, что я лежу, зарывшись в подушки, сердито сопит и, считая меня заснувшим, бомочет:

      – Гарбуза получил, а на других злится. Ухажер! – И, сонно позевывая, укладывается спать.

      На рассвете двигаемся дальше. Проходя мимо пункта, я с сожалением бросаю взгляд на белые занавески в окне. Вчера я еще не знал о существовании Ирины Петровны, а сегодня мне кажется, что я распростился со старым, хорошим