Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

порцию.

      – Дети, вы делаете успехи! – сказал Штайнер.

      – Я должен выпить просто потому, что радуюсь жизни, – заявил Керн.

      – Дай и мне стакан, – сказала Лило, вошедшая с блюдом поджаристых пирожков.

      Штайнер разлил водку. Потом он поднял свой стакан и усмехнулся.

      – Да здравствует депрессия! Темная мать радости жизни!

      Лило поставила блюдо и принесла глиняную миску с огурцами и тарелку черного русского хлеба. Потом она взяла свой стакан и медленно выпила. Свет китайских фонариков мерцал в прозрачной жидкости, и казалось, что она пила из розового алмаза.

      – Дашь мне еще стакан? – попросила она Штайнера.

      – Сколько тебе угодно, моя печальная дочь степей. Рут, а как вы?

      – Я тоже еще выпью.

      – И мне дайте, – сказал Керн. – Мне повысили гонорар.

      Они выпили, а потом ели горячие пирожки с мясом и капустой. Штайнер сидел на кровати и курил. Керн и Рут уселись на полу, на постели Керна. Лило входила и выходила и убирала посуду. Ее большая тень скользила по стенам вагончика.

      – Спой что-нибудь, Лило, – сказал немного погодя Штайнер.

      Она кивнула и взяла гитару, висевшую в углу на стене. Ее голос, такой хриплый, когда она говорила, стал ясным и глубоким, когда она запела. Она сидела в полутьме. Ее обычно неподвижное лицо оживилось, а в глазах появился какой-то дикий и печальный блеск. Она пела русские народные песни и старые колыбельные песни цыган. Потом умолкла и поглядела на Штайнера. В глазах ее отражался свет.

      – Пой, – сказал Штайнер.

      Она кивнула и взяла несколько аккордов на гитаре. Потом начала напевать короткие однообразные мелодии, из которых иногда поднимались слова, как поднимаются птицы из темноты степей, – песни странствий, мимолетного покоя среди шатров, и казалось, что этот вагончик в неспокойном свете фонариков превращается в шатер, наскоро разбитый в ночи, а завтра всем им придется идти дальше.

      Рут сидела перед Керном, прислонившись к его поднятым коленям, и он чувствовал ровное тепло ее спины. Она откинулась головой на его руки. Тепло струилось через руки в его кровь и делало его беззащитным перед неизведанными желаниями. Что-то рвалось внутрь и наружу, что-то темное, оно было в нем и вне его, оно было в низком страстном голосе Лило и в дыхании ночи, в смятенном беге его мыслей и в сверкающем потоке, который вдруг подхватил его и понес. Он положил руки, как шаль, на узкий затылок и ощутил его податливое движение навстречу.

      Керн и Рут вышли из вагончика. Стояла тихая ночь. Аттракционы были уже затянуты серыми парусиновыми тентами, шум затих, и над ярмарочной суматохой и криками, над трескотней выстрелов и пронзительными вскриками с русских гор снова бесшумно вырос лес и похоронил под собой пеструю и серую сыпь шатров.

      – Ты домой? – спросил Керн.

      – Не знаю. Нет.

      – Давай еще побудем здесь. Побродим. Я хотел бы, чтобы завтра никогда не наступало.

      – Да. Завтра – это всегда страх и неизвестность. Как здесь красиво.

      Они шли сквозь