Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

она медленно отвернулась, и темная пропасть улицы поглотила ее.

      Через три дня Штайнер перешел через границу. Ночь была светлая и ветреная, на небе стоял месяц, похожий на кусок мела. Штайнер был крепким человеком, но когда он, весь мокрый от холодного пота, пересекал границу, он обернулся назад в ту сторону, откуда шел, и, как в бреду, произнес имя своей жены.

      Он вынул новую сигарету. Керн зажег ему спичку.

      – Сколько тебе? – спросил Штайнер.

      – Двадцать один. Скоро двадцать два.

      – Так. Скоро двадцать два. Не до смеха, а, крошка? – Керн покачал головой. Штайнер немного помолчал. Потом сказал: – В двадцать один я был на войне. Во Фландрии. Тоже было не до смеха. Сейчас в сто раз легче. Понимаешь?

      – Да, – Керн обернулся. – И это лучше, чем смерть. Я все это знаю.

      – Тогда ты много знаешь. До войны такие вещи были известны немногим.

      – До войны – это было сто лет тому назад.

      – Тысячу. В двадцать два я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Хочешь знать чему?

      – Да.

      – Прекрасно. – Штайнер зажмурился. – У меня не было ничего особого. Рана в мякоть, без особой боли. Но рядом со мной лежал мой друг. Не какой-нибудь друг. Мой друг. Осколок попал ему в живот. Он лежал и кричал. Не было морфия, понимаешь? Даже офицерам не хватало. На второй день он так охрип, что только стонал. Умолял, чтоб я его прикончил. Я бы сделал это, если б знал как. На третий день вдруг дали на обед гороховый суп. Пустой гороховый суп с салом. А до того нам давали какие-то помои. Мы ели суп. Были страшно голодны. И пока я жрал этот суп, жрал с наслаждением, как животное, забыв все на свете, я видел за краем тарелки лицо моего друга, искусанные в кровь раскрытые губы. Я видел, что он умирает в муках, через два часа он был мертв, а я жрал, и суп казался мне вкусным, как никогда в жизни.

      Он замолчал.

      – Но вы же были ужасно голодны, – сказал Керн.

      – Нет, не в том дело. Тут другое: кто-то может околевать рядом с тобой, и ты этого не ощущаешь. Сострадание – допустим, но боли-то ты не чувствуешь! Твой живот здоров, в этом все дело. В полметре от тебя человек в мучениях и стонах прощается с жизнью, а ты ничего не ощущаешь. В этом все несчастье мира. Запомни, крошка. Поэтому все так медленно движется вперед. И так быстро назад. Ты веришь в это?

      – Нет, – сказал Керн.

      Штайнер улыбнулся.

      – Понятно. Но при случае поразмысли над этим. Может быть, тебе это поможет.

      Он встал.

      – Я ухожу. Обратно. Таможенник не предполагает, что я вернусь именно сейчас. Он ждал первые полчаса и будет ждать завтра утром. То, что я переберусь именно сейчас, не влезает в его мозги. Таможенная психология. Слава богу, через некоторое время преследуемый всегда становится умнее, чем охотник. Знаешь почему?

      – Нет.

      – Потому что он бо́льшим рискует. – Он похлопал Керна по плечу. – Поэтому евреи самый хитрый народ на свете. Первый закон жизни: опасность обостряет