Стравинский. Александр Строганов

лавке, ногами болтают, толкуют. Шепотом, как полагается в таких случаях, так что слов не разобрать. Замышляют. Или мечтают. Слов не разобрать. Пацаны совсем. Могут и так, и этак. И замышлять, и мечтать. Или лаются без зла.

      То и дело лаются. Позже пройдет. Пока лаются.

      Словом, сидят на лавке, ноги в сумерках, круги пускают, шепотом разговаривают, лаются, мечтают.

      И летом сидят, и на Рождество.

      Всегда.

      У Тепы бита припасена, у Гуни – бита и обрез. Такая лапта.

      У Тепы еще мотоцикл, только починить.

      А под лавкой под пестрый шепот свинка засыпает. Сперва может показаться – тень, но это свинка. Черная.

      Черные свинки – самые умные. Свинки вообще очень умные животные, а черные – особенно. Никогда не замышляют. Мечтать – могут. Умеют. Интересовался – знаю. Замышлять – ни в коем случае.

      Опять же предчувствуют.

      Белесые как-то реже, а черные – обязательно.

      Засыпает свинка. Вздыхает тяжело. Она-то к разбойникам близко, все слышит, видит все, даром, что глазки прикрыты. Наперед видит, вот и вздыхает, засыпая. Жалеет пострелят. А с прикрытыми глазами лучше видится.

      А в четвертой квартире – старичок. Парикмахер бывший. Белый весь, будто из наволочки скроен.

      А на третьем этаже между рам оса – уголек. Утомилась от дневных трудов. Тоже спать укладывается. Зевает. И летом, и зимой между рам трудится. И в Рождество. Морозы ей нипочем. Когда мороз – пораньше укладывается. Трудяга. Уголек. Устала. Зевает.

      Гуня зевает, Тепа зевает, свинка зевает, оса зевает, все сладко зевают, все скоро уснут.

      Конец главке.

      Но вы не печальтесь. Осы, свиньи, другие птицы и звери, гуси еще не раз будут появляться на страницах повествования, поскольку роман мой возможно и не роман вовсе, а уголок пейзажа. Пусть и городского.

      А чем город плох? И в городе люди живут.

      Вот, кстати. Раз уж Абхазию вспомнили…

      Уж если воля и покой, уж если воля и покой…

      Пусть будет, в самом деле. В самом том пределе

      Где капля – жизнь. А жизнь уже как капля. И покой,

      Живая капля в палевом тепле. В тепле ли,

      В ма’сличном тепле ль. Живая капелька, колючка. Воля

      На скучном дне нескучный огонек. Иль голова из пара.

      Иль вот мечта о синеве. Мечта, казалось бы, но воля

      Однако ж. Воля и покой. Провал конфорки, зев футляра,

      В углу паучий сон – трехпалых стульев сон. Покой

      К гостям готовились. Рты, голоса, всё умерло. А жизнь осталась.

      В подтеках пол остался, сон в углу. И стыд, а, все равно покой.

      Стыд раковин и ванн, стыд рака красного в тазу из детства. Старость.

      Часы стоят. У рака звездочка во лбу была. А старость – это воля.

      Поскольку все ушли. А пар – молчун. И паучок молчит, не шелохнется.

      Вот эта звездочка – не капелька ли та, что огонек, и жизнь и воля?

      Пусть